Ну ясно: в плохое место Пека не поведет.
— Всегда личную гвардию императора набирали из уйгур!
Да, важная тема.
— Ну, че делаем, мастер? — другой, уже менее элегантный представитель народа подошел.
— А это, — Пека прямо при нем сказал, — Пират в собственном коллективе. Ну что? — повернулся к нему. — Не терпится вам? Так сейчас выдам!
Отошел туда.
— Ну и кто вам это сказал? Димуля? — доносился его басок. — Димулю расстреляю лично. Все!
— Да… хорошо ты пообщался с народом, — не выдержал я, когда мы вышли.
— Я не оратор. Производственник, — произнес он так, что сразу стало ясно, что важней.
— То есть будешь все делать, как надо?
— А кто, коли не я? Пешки назад не ходят.
Зачем-то обогнув комбинат, подошли к дымящейся глади. Ад. По берегам поднимались черные насыпи, тоже дымящиеся.
— Гнилой конец? — озарило меня. Будем гулять?
Но настроение было другое.
— Мальцом еще с корешами бегал тут, — вздохнул Пека, ныряя в воспоминания. — Отдыхали тут раньше. У водоема, — мечтательно вздохнул. — Раз за ту вон сопку зашли. Там березки были насажены. Глядим — здоровая баба, голая, вагонетчица с шахты, на березку налегла, согнула, а сзади мужичонка охаживает ее. Маленький, но… Березка скрипит, гнется!
Да, щемяще.
— А баба та: “За титьки держи! За титьки!” И тут же мильтон пьяный корит ее.
Картина кисти передвижника. “Отдых шахтеров”.
— “И не стыдно тебе, Егоровна”, — мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… — Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.
— И батю тут помню.
Главная сила в нем!
— Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника — как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах.
Это уже как-то успокаивает.
— “О!” — все батю увидели. Где он — там кино!
Надеюсь, и на сына это распространяется?
— Оглядел всех с высоты… И вдруг — газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали — как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: “Кто-то, может быть, что-то против имеет?” Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну — прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.
Да-а, кино.
— Помню, как батя все кулаком бацал: “Мы не р-рабы!” Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! — Пека вдруг гордо произнес.
Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.
— С кем бы застрелиться? — Он призывно озирался, но я отводил глаза.
Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески — безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!
Смежив веки, я только тихо стонал — не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век — и никуда не денешься! И вдруг — громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, “Опыты”.
…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.
— Да, каждое слово слышно! — не удержался я.
— Значит, каждое слово должно быть прекрасно! — рявкнул Пека.
Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:
— С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!
Пека вернулся с чайником.
— Ну ты как? — спросил я его.
