Кому как!
— Такой у нас, понимаешь, порядок. А меньше трех — не было смысла и ходить.
— Молока?
— Да нет, спирта!
— А причем тут спирт?
— А! — Пека махнул на меня презрительно рукой. Видимо, использовал как млекопитающее и потерял ко мне всякий интерес. Протянул деньги, и продавщица-красавица три бутылки спирта ему дала. Вот так! Кому что! Шли вразнобой, живот мой болтался, как колокол. Я бы тут у забора и прилег.
— Такой, понимаешь, порядок у нас, — снизошел наконец с объяснением Пека. — Еще когда Кузьмин у нас первым был…
Опять он.
— Сразу, как назначили, решил Кремль поразить. Так карьеру и делал. “Заполярное молоко”! На всю страну прогремел. Тут на теплых источниках построил коровник. Траву, правда, сперва серпом по кочкам приходилось срезать. Потом научились выращивать. Залил всех молоком! Обычную-то работу кто оценит? А он на этой славе в Москву взлетел. А молоко оставил.
Столь заботливой заботы партии раньше не ощущал.
— А кто-нибудь кроме меня тут пьет его?
— Ну дети само собой. А остальной народ к молоку тут как-то не привыкши. Тогда Кузьмин что учудил? Издал приказ: к каждой бутылке спирта принудительно продавать три литра молока. Без этого — нет! Ну, хлебнешь?
У забора уже валялась “первая ласточка”. Я бы тоже прилег.
— Нельзя им, — с болью Пека произнес. — Организм их не расщепляет спирт. А наш расщепляет.
— Хорошо.
Часа три с ним уверенно расщепляли, потом вдруг новое поступило предложение.
— Хочешь, конец света тебе покажу?
— Уже?
— А чего ждать?
— Тоже верно.
После изматывающего перелета, после бесконечного “дня”, который длится уже часов сорок, — чего еще пожелать?
— А не поздно… в смысле, по времени?
— Тут это все равно.
Тоже верно. К концу света не опоздаешь.
Сели в его “Москвич” цвета серой белой ночи, что царила вокруг.
— А ГАИ? — пробормотал я.
— Тут дороги у нас — максимум тридцать километров. Так что ГАИ — излишняя роскошь для нас.
Затряслись.
— Вся дорога такая? — клацая зубами, спросил.
— Да БелАзы раздолбали!
К концу света, наверное, такая дорога и должна быть.
По бокам то и дело уходили вниз гигантские воронки, как лунные кратеры.
— Карьеры! Кто работает тут — называем “карьеристы”.
Там, возле дна, машинки казались крохотными, а здесь, сделавшись огромными, шли на нас, как циклопы (кабинка смещена влево, как единственный глаз).
— Сила! — воскликнул я.
— А! В полкузова идут! — прокричал Пека. — Разбитой социализм!
Проехали. Встали в полной тишине.
— Вот. Тут у нас арктическая тундра сменяется высокоарктической.
Торжественно помолчали. Там-сям торчали кверху черные “пальцы” — кекуры, выбросы лавы. Могучий пейзаж!
Проехали еще. Резко остановились. Крики птиц.
— Все?
— Дальше хочешь? Только вниз! Пятьсот метров всего.
Из машины я на карачках, осторожно вылезал — как бы не сверзиться. Пека щегольски встал над самым обрывом. Чуть ниже в серо-жемчужный океан уходили два длинных мыса — слева и справа от нас.
— Руки, — пробормотал я.
— Ноги! — Пека уточнил: — Ноги называются — Левая и Правая Нога.
Голоса наши на просторе, не отражаясь ни от чего, звучали тихо.
Между протяжными вздохами моря доносился птичий гвалт со скал, невидимых нами.
— Ну пошли? — я шагнул в сторону правого мыса.
— Стоп. Сперва подумай чуть-чуть.
— О чем?! — азартно произнес я.
— Однажды, по дури тоже…
— Спасибо тебе.
— Пошел — так вернуться не смог — налетел туман, все ледяной кромкой покрылось. Соскользнешь — и туда! На карачках возвращался.
— Бр-р… А что это за скелеты там? — На спуске мыса к морю белели огромные костяки.
— Китовые челюсти. Чукчи-морзверобои жили. Большого кита за двадцать минут разделывали — оставался только скелет. Челюсти — как каркас для чума. Шкурой покроют — и живи!
Не хочу!
— Ну и как шла добыча здесь?
— Нормально. Нерпа всегда тут, моржи на несколько месяцев уходят, потом возвращаются. Еще киты. Настоящий морохотник на любого зверя кидается не колеблясь!
Глядя на челюсть, можно себе представить размер кита! И отвагу охотника!
— Вот тут, — он с грустью узкий галечный пляж указал, — была забойная площадка котиков. Загоняли сюда — и били!
— А где ж всё теперь?
Пека молчал. Океан равнодушно шумел… Там же, видимо, где все, что было, и где скоро будем все мы... Величие картины настраивало на возвышенный трагический лад.
