Но вдруг он увидел выход. Если я как следует изучу какого-то автора, то кое-чему научусь.
Он даже сам увлёкся этой мыслью: „Да я бы и сам с удовольствием этим занялся! И с радостью буду тебе помогать“.
Но было уже поздно.
За исключением перебоев в деятельности сердца, которые обнаружил доктор Хатлехуль, отец чувствовал себя гораздо лучше. Однако доктор Хатлехуль не доверял этому улучшению. Однажды, посмотрев отца, он пришёл к нам и сказал: „Мне очень грустно, что твой отец так болен“. От этих слов у меня сжалось сердце.
„Конечно, он сможет подняться и даже работать сможет, — продолжал доктор Хатлехуль. — Но ты можешь представить себе отца больным сердечником?“
Нет, я не могла себе этого представить. Меня охватило не столько горе, сколько безграничная жалость. Нельзя, чтобы это случилось! Я не могла даже представить этого.
Братьям и сестре дали знать о состоянии отца. Имми с Акселем вернулись из Египта, Одд с Кари и прелестной Марит из Америки, только Коре не мог приехать домой из Канады. Отец был бесконечно счастлив, видя вокруг себя детей и внуков.
2 мая он начал вставать, и всё шло очень хорошо. Большую часть дня он проводил в работе, иногда ходил по веранде. Когда он ложился в постель, мы по очереди сидели около него. Он был в прекрасном настроении, но, наверное, слишком переоценил свои силы, и вот однажды, это было 8 мая, доходился до того, что опять заболело сердце. Боль прошла так же быстро, как появилась, но я вспомнила слова доктора Хатлехуля — сердечник. Отец этого не сознавал, он сидел на балконе, работал, чувствовал себя хорошо, и 12 мая написал письмо другу детства адмиралу Карлу Доуэсу.
„Дорогой Карл, вот я лежал и вспоминал тебя и подумал, что надо бы тебе написать. Несколько дней тому назад прочёл твою умную статью, а тут и письмо от тебя пришло.
Сердечно благодарю тебя, сказать не могу, как оно меня обрадовало. Да, действительно странно подумать, что теперь мы превратились в настоящих стариков и большая часть жизни прожита, мне как-то не кажется таким уж далёким то время, когда мы были молоды и „подавали надежды“ и вся жизнь лежала впереди, словно удивительная страна приключений. Да, хорошее было время. Чем старше становишься, тем чаще возвращаешься к воспоминаниям детства и юности, эти мысли дают отдых и бодрость, а ты ведь неразрывно связан с этими воспоминаниями. Да, хорошо было бы встретиться теперь, на старости лет, как раз пора. Давай устроим эту встречу поскорее.
Мои дела идут помаленьку, я пролежал в постели больше десяти недель, но в последнюю неделю каждый день ненадолго вставал, ноги ещё не очень-то слушаются, приходится сидеть в комнате да на балконе на солнышке, я и сейчас здесь пишу. Надеюсь, что скоро станет получше. Скучное это дело — воспаление сосудов, и мне, наверное, радоваться надо, что ещё так обошлось. У меня ещё и тромб, ужасно скучная штука.
Да, я уж вспоминал тебя, что тебе пришлось уступить неумолимой старости и отказаться от привычной работы и ответственности. Но я уверен, что вам с Каролиной хорошо дома и что дети и внуки вас радуют. Это и впрямь большая радость. У меня трое детей имеют свои семьи, сейчас они здесь, и внуков трое, а младшая дочка Имми замужем за художником Револьдом, они начали постройку дома здесь поблизости. Лив и её муж Хейер построились тут ещё несколько лет назад.
Передай от меня большой привет Каролине, и тебе привет, надеюсь, что скоро встретимся.
Твой верный старый друг Фритьоф Нансен“.
На следующий день, это было 13 мая, он опять сидел на балконе, положив перед собой бумагу и письменные принадлежности. Кари принесла ему утренний чай, и они немного поговорили. Отец чувствовал себя бодрым и весёлым. Внизу фруктовый сад стоял в цвету. На фоне хвойного леса зеленела нежная дымка берёз, далеко за вершинами деревьев сверкал на солнце фьорд, на горизонте синели горы. На опушке пели дрозды и зяблики, пролетела трясогузка. Отец впивал всё это — аромат цветущих деревьев, солнце, привольный вид, который он так любил.
„Большая липа ещё не зеленеет, — сказал он с улыбкой Кари. — Но скоро и она распустится. Так я увижу сразу две весны“.
