- А ты язык высунь, полегшает.
- Да замовчи ты, собачий сын! - сердится хохол.
- Я толком тебе говорю, высунь... Вон видишь, Малашка поумней тебя, высунула небось.
Собака, услыхав свое имя, подбежала к солдатам, махнула хвостом в знак внимания.
- Видишь, - продолжал рыжий, указывая на собаку, - она высунет язык, слюни у нее текут... Ну, ей и квасу не надо...
Мешковатый хохол хотел сплюнуть с досады, но во рту не оказалось даже слюны.
- Тьфу ты, черт! От бисова туречина!
- А ты пулю в рот положь, это помогает.
- Яку пулю?
- Да вот яку.
И рыжий, вынув изо рта пулю, показал ее хохлу. Собака тоже любопытствовала узнать, что там такое, не съедобное ли...
- Что, Маланья, и тебе пулю дать? - продолжал рыжий. - Да ты, сучья дочь, проглотишь ее, а пуля-то казенная. А ты вот что, хохли, слушай меня: положь пулю в рот, она сок даст.
- Что ты брешешь?
- Пес брешет, а не я... Эдак старые солдаты завсегда делают: коли пересохло во рту, бери пулю... В ей, братец ты мой, вода есть; вот она штука-то какая...
Где-то позади, в обозе, поет чья-то протяжная песня:
Вылетала голубица на долину,
Выроняла сизы перья на травину...
В это время в передних отрядах послышались радостные возгласы. Они переходили от группы к группе.
- Что там? Уж не турки ли?
- Вода! Вода-матушка, братцы!
- Видро выпью, - сурово пробормотал оживившийся хохол.
Маланья, видя общую радость, визжала от счастья, перебегая от одного солдата к другому. Лошади ржали. Отец Сила торопливо рылся в фургоне, ища дорожный баклажек.
- Яко слепь на источники водные стремится, радуясь, - бормотал он.
Скоро сделали привал на берегу Прута. Везде стоял гул невообразимый. Солдаты и лошади торопились к воде, последние бились, рвались из упряжи. Маланья чуть ли не первою забралась в воду и, налакавшись всласть и выкупавшись, неистово лаяла, цепляясь за морду лошади, которая торопилась к воде. Походная жизнь научила умную собаку некоторым кавалерийским приемам: она знала, что солдаты не позволяют лошадям пить воду тотчас после похода, пока они не остыли, и продувная собачонка не пускала лошадь к воде...
- Держи ее, держи, Маланья! - подзадоривал рыжий, стоя на карачках и смачивая водой свою рудую голову.
Хохол, исполнив обещание, выпил чуть ли не целое ведро воды, и мыл свои усталые ноги. Другие солдаты купались. Отец Сила, стоя на берегу в одном подряснике, рассуждал сам с собой:
- Се вода, что возбраняет мне купаться?
Место для привала было великолепное. Ровный, несколько обрывистый к реке берег Прута местами покрыт был прошлогодним пересохшим камышом, сквозь который проросли стебли нового, зеленого и заглушали эту отжившую старость. Кое-где торчали, словно горбатые и неуклюжие старухи, толстые, дуплястые стволы ивняка-тополя, с тонкими, словно не им принадлежащими и врозь раскинутыми ветвями, на которых уже висели солдатские ранцы, наскоро вымытые рубахи, плохо вымытые портянки и запыленные башмаки. Там-сям уже курился дымок, то солдаты развели огни, чтобы сварить себе каши, у кого была крупа, или смастерить сухарные щи с диким щавелем, росшим по берегу. По временам, в общем гуле голосов и лошадиного ржанья слышался звонкий голос полковой Маланьи, которая гонялась уже в камышах за молодыми утиными выводками...
Полковому начальству успели разбить палатки, и там между офицерами шли оживленные толки о войне, об удачных поисках за турецкими отрядами. Упоминались имена Румянцева, Суворова, Орлова...
- Помогли бы нам черногорцы с той стороны да сербы, так мы бы и до Константинополя дошли, - говорил полковник фон Шталь, сухопарый немец с холодными глазами.
- Матушка-императрица писала графу: "Подожгла-де я турецкую империю с четырех концов"... Загорится ли только? - заметил генерал фон Штофельн.
- Как солома вспыхнет, ваше превосходительство, - бойко отвечал молодой белокурый офицер. - У нашей государыни рука легкая... Да и чума нам поможет...
- Так-то так, молодой человек, - задумчиво возразил фон Штофельн, только чума, государь мой, опасный союзник...
- К нам она не пристанет... Она больше любит азиатов...
