Отец вот уж несколько лет как ушел из жизни, но в памяти оставались его слова и многочисленные рассказы-притчи. Припомнив, что лучше всего зарождающаяся дружба скрепляется доверием, Улан решился и, засучив правый рукав рубашки, оголил руку, продемонстрировав большое родимое пятно возле локтя:
— Только быстро — какие у тебя ассоциации?
— Паука напоминает, — недоуменно ответил Сангре.
— Точно, — согласился Улан. — И остальным тоже. Потому так в детстве и прозвали. А я их терпеть не могу, — и застенчиво попросил: — Но ты никому.
— Сказано в писании, — ухмыльнулся Петр, — не открывай всякому человеку твоего сердца, чтобы он дурно не отблагодарил тебя. Но я не всякий, а посему будь уверен — могила.
— Кстати, давно хотел тебя спросить, — поинтересовался Улан. — Я не раз слышал от тебя цитаты из Библии, да и крестик ты никогда с себя не снимаешь, причем какой-то… — он прищурился, вглядываясь, — необычный, а сам ты вроде не больно-то верующий.
— Это точно, — согласился Петр. — Я как и отец с дедом, считаю, что чем ближе к церкви, тем дальше от бога. А касаемо креста и моих познаний в Библии, — он помялся и решительно махнул рукой. — Ладно, откровенность за откровенность, тайна за тайну. Крестик — последняя память о маме Гале. Он и правда выглядит необычно — и буквы латинские и ноги у Христа одним гвоздем прибиты, а не двумя. Это все потому что он не православный, а униатский. Она ж у меня западэнка, вот и окрестила по-своему у себя на галичине. А знание Библии… Когда маму отморозки на улице зашибли, сумочку отнимая с зарплатой, она через месяц попросила забрать ее из больницы. Мол, все равно помирать, так лучше дома. А я в оставшиеся три месяца у нее сиделкой стал, благо, на дворе каникулы были. Такое вот получилось у меня… последнее лето детства, — он горько усмехнулся. — И все это время я по ее просьбе разные куски из Библии зачитывал. Готовилась она… к иной жизни. А когда с десяток раз одно и то же прочитаешь, поневоле в мозгу что-то отложится, хотя я и… — он осекся, махнул рукой и отвернулся.
Чуть поколебавшись, Улан мягко положил ему руку на плечо и попросил:
— Ты прости, что напомнил. Я ж не знал, — и, горько усмехнувшись, добавил: — А я свою маму вообще не помню — при родах умерла. Да и отца три года назад тоже потерял.
— Ничего себе, — присвистнул Петр, удивляясь, как схожи их судьбы. — Слушай, и у меня тоже отца убили и тоже примерно три года назад, — он замялся и неловко осведомился: — А ты правда на меня не сердишься… ну, за узбека, монгола…
— А также за синего драгуна и зеленого кирасира, — с улыбкой подхватил Буланов. — Конечно, нет. И насчет твоих пробежек по моему буддизму тоже. У тебя все так забавно получается, так что бегай и дальше сколько хочешь.
— Ладно, уговорил, — весело махнул рукой Сангре. — оставлю тебя в прежнем высоком звании сарацина и нехристя. Но с условием.
Улан вопросительно уставился на Петра.
— А условие такое, — торжественно произнес тот. — Все должно быть обоюдно. А то, получается, я на тебя всяко разно, а ты в ответ молчок. Так не годится. А посему, милый желтый жандарм, я тебя умоляю в отношении меня забыть за свою природную вежливость.
— Ты ж знаешь, я практически не матерюсь, — смутился Улан. — Да и вообще предпочитаю ни с кем не ругаться.
— Я и не говорю ругаться, — пояснил Сангре. — Огрызнись, пускай полушутливо. А то у нас получается игра в одни ворота.
— Чёрт с тобой, паршивый одессит, — усмехнулся Улан, — ты и мертвого уболтаешь.
— О! — возликовал Петр. — Ведь можешь, когда захочешь. Це дило! Ну, теперь держись, басурманская морда!
— И ты держись, униат поганый, — усмехнулся Улан.
А через каких-то пару месяцев их в Академии звали не иначе, как друзья — не разлей вода…
Глава 4. Колхоз «Лесная глухомань»
…И вот теперь Сангре сам вдруг ни с того, ни с сего напоминает, чтобы Улан его одергивал. Есть чему подивиться.
— С чего это ты вдруг? Решил новую жизнь начать?
— С того, что…, — замялся Петр, но договорить не успел — в этот миг дверь вновь отворилась и вошла девушка.
Выглядела она довольно-таки миловидно, но обряжена была в какую-то непонятную мешковатую одежду, выглядевшую еще более чудно, чем та, что на здоровяке или на Сангре. Да и чистотой её наряд не блистал — на сарафане какие-то пятна, а лапти вообще в грязи. Мало того, грязь, как ощутил Улан, явно припахивала чем-то неприятным и как бы не навозом.
