За этими занятиями заставал его Василий Назарьевич Каразин, человек легкий и красноречивый. Он скользил глазами по бумагам Радищева и восторгался:
— Замечательно! История не простит нам, если этот труд останется в тайне.
История снова повелительно входила в этот дом, и Радищев загорался и читал Каразину написанное с такой живостью, как будто перед ним сидел сам царь. Все должны быть равны перед законом. Табель о рангах уничтожить. Ввести суд присяжных. Отменить пристрастные допросы. Ввести свободу книгопечатания. Освободить крепостных крестьян. Установить свободу торговли…
Каразин с важностью кивал головой. Он одобрял проекты. Он будет споспешествовать добру. У него есть связи при дворе, и он, чтобы ускорить дело, передаст одной высокой особе предложения Радищева. Записки находятся у Завадовского? Надежда на сего господина слаба: Завадовский пристрастен к вину, ленив и думает больше о карточной игре. Нет, лучше передать членам Негласного комитета — Новосильцеву, Кочубею, а еще лучше… — Каразин делал значительную паузу — самому царю. Александр Николаевич укладывал бумаги в папку и протягивал Каразину.
Гости уходили, и в минуты затишья Радищев садился за поэму "Осмнадцатое столетие".
Кровавым было оно:
Будешь проклято вовек, в век удивлением всех.
Крови — в твоей колыбели, припевание — громы сраженьев.
Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб…
Но столетье "безумно и мудро" принесло не только разрушение: "…ты творец было мысли, они ж суть творения бога…" Что сулит людям грядущее?
"Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам.
Или погрязнет еще, ах, человечество глубже?"
Нет, надежда не должна оставлять людей. Он верит в Россию:
Выше и выше лети ко солнцу, орел ты Российской,
Свет ты на землю снеси, молпьи смертельны оставь.
Мир, суд правды, истина, вольность лиются
от трона…
Гремящие строки ложились на бумагу. Им овладевало торжественное, радостное настроение, с каким он когда-то писал "Путешествие из Петербурга в Москву".
Петр Васильевич прикрыл глаза от блаженства, ощущая, как легкие прохладные пальцы парикмахера мечутся по его лицу, делая массаж. Кожа сдавливалась, растягивалась, загоралась от трения, стыла в прохладной паузе, вздрагивала под ласковым натиском рук виртуоза. И чудилось Петру Васильевичу, что исчезают морщины, разглаживаются опухшие подглазья, упругими делаются увядшие губы — лицо становится таким, каким его любила покойная императрица: добродушно-веселым, мягким и мужественным, энергичным и добрым.
Он открывал глаза. Из зеркала смотрело опухшее, изрытое складками большое лицо с нездоровой белизной. "Отчего оно такое большое? — испуганно думал Завадовский и легко находил ответ: — Вино. Погубит оно тебя, брат, погубит…"
Он в тоске закрывал глаза, отдавался усилиям парикмахера, не надеясь уже на преображение.
…Может быть, поэтому государь его плохо принял? Александр долго смотрел на его опухшее лицо и со вздохом сказал:
— Теперь мне понятно, почему так медленно работает ваша комиссия. Вы слишком любите жизнь, Петр Васильевич!
Завадовский подождал, пока государь пояснит мысль, но тот не соизволил, и Петр Васильевич сокрушенно сказал:
— Кто же ее, ваше величество, не любит?
Александр сделал строгую мину, Завадовский тоже надел на лицо выражение озабоченности.
— Деятельность ваша может быть ускорена, — продолжал государь, — если вы используете опыт прошлых царствований. Материал разнородный, но вы ему придадите единство и цельный образ.
Завадовский одобрительно склонил голову: высочайшая мысль прекрасна. Потом подпустил в глаза чуточку сомнения:
— Другие времена, другие нравы. Ведь прежние законы — это обветшавшая храмина, из которой можно вынести только удобные вещи. Не лучше ли использовать опыт европейских соседей? Пруссии, к примеру…
Александр слегка поморщился: увлечение Пруссией напоминало о недавнем правлении отца — Павла I.
— Как будет угодно, ваше величество, — быстро произнес Завадовский. — Заверяю вас…
— Нет, почему же? Можно и Пруссии, — поспешно заговорил царь, видимо, боясь остаться в глазах Завадовского деспотом. — Перед вами весь мир, есть откуда черпать.
