— Я помню, что тела постоянно заставляли сражаться и никто не знал, зачем и как все это остановить, — вежливо ответил я. — И боюсь, единственное, во что люди верили, так это в то, что им совсем не нравится сражаться.
— Что бы вы сказали о солдате, который сбежал из-под огня? — поинтересовался он.
— Я бы сказал, что он напуган до смерти.
— Он помогает проиграть битву, не так ли?
— О, конечно. — Тут у меня возражений не было.
— Разве не так поступили амфибии? Разве они не бросили человеческую расу, не предали ее в битве за жизнь?
— Большинство из нас еще живы, — заметил я.
Это правда. Со смертью мы пока еще не сталкивались и не стремились к этому. В любом случае жизнь стала во много раз длиннее, чем это бывает в теле.
— Вы сбежали от ответственности! — настаивал он.
— Так же как сбегают из горящего дома, сэр, — парировал я.
— Вы бросили остальных сражаться в одиночку!
— Они могут воспользоваться той же дверью, через которую вышли мы. Могут сделать это в любой момент. Нужно только четко представить, что хотите вы, а что — ваше тело, сконцентрировать на этом внимание…
Судья принялся с такой силой колошматить по столу своим молотком, что я уж подумал: сейчас сломает. Они сожгли все экземпляры книги Кенигсвассера, какие смогли найти, а тут вдруг я начинаю читать им лекцию о том, как выйти из тела, да еще по телевидению.
— Если бы вам, амфибиям, дать волю, — сказал прокурор, — все бы побросали свои обязанности, и тогда жизнь и прогресс, как мы их понимаем, исчезли бы совершенно.
— Конечно, — согласился я. — В этом-то вся и суть.
— И люди больше не будут трудиться ради того, во что верят?
— У меня в старые времена был друг, который семнадцать лет подряд сверлил на фабрике дыры в каких-то квадратных штуковинах, и за все это время так и не узнал, для чего же они нужны. Другой мой приятель выращивал изюм для стеклодувной компании, но в пищу этот изюм не шел, и бедняга так никогда и не узнал, зачем компания его покупала. Меня от такого просто тошнит — сейчас, когда я в теле, разумеется, — а как вспомню, чем я сам зарабатывал на жизнь, так и вообще того и гляди вырвет.
— Значит, вы презираете человеческие существа и все, что они делают, — заключил прокурор.
— Я их очень люблю — даже больше, чем раньше. Просто я считаю, это стыд и срам чем им приходится заниматься, чтобы сохранить свои тела. — Вам бы надо стать амфибиями — сразу дойдет, как счастлив может быть человек, если ему не нужно беспокоиться о том, где взять пищу для тела, как не дать ему замерзнуть зимой или что произойдет с ним, когда тело износится.
— А это, сэр, означает конец честолюбивым устремлениям, конец величия человека!
— Не знаю, о чем вы, — сказал я. — Среди нас хватает великих людей. Они великие что в телах, что вне тел. Конец страха, вот что это означает. — Я взглянул прямо в объектив ближайшей телекамеры. — А это самое чудесное, что когда-либо случалось с человеком.
Снова загрохотал судейский молоток, заорали присутствующие в зале, чтобы заглушить меня. Телевизионщики отвернули от меня свои камеры, а всех зрителей, кроме главных шишек, удалили. Я понял, что сказал что-то очень важное, и теперь по телевизору наверняка транслируют органную музыку.
Когда шум утих, судья объявил, что процесс окончен и мы с Мадж признаны виновными в дезертирстве. Терять нам было нечего, и я решил ответить.
— Теперь я понял вас, несчастных, — начал я. — Вы не способны существовать без страха. Единственное, что вы умеете, — с помощью страха заставить себя и других что-то делать. Единственная ваша радость в жизни — смотреть, как люди трясутся от страха, что вы что-то сотворите с их телами или отберете у их тел.
— У вас только один способ добиться чего-нибудь от людей, — вставила свое слово Мадж, — запугать их.
— Оскорбление суда! — закричал судья.
— И у вас только один способ запугать людей — не давать им покинуть тело, — добавил я.
Солдаты сграбастали нас с Мадж и поволокли к выходу из зала суда.
— Вы начинаете войну! — вскричал я.
Все замерли на месте, и воцарилась гробовая тишина.
— Мы и так воюем, — неуверенно произнес генерал.
