На рубероидной крыше флигеля, переливаясь жемчужной белизной в заходящем лунном свете, сидел Хануман. Теперь он внимательно смотрел на Яромира, рож не корчил, не пукал, не выкидывал непристойные фортели, не сочетал похабным образом различные части тела. Во взгляде его, тем не менее, доходчиво и без слов читалось следующее: «Что же ты, мудак такой, раньше не вспомнил про барабан!»
— Извините, я не хотел, — обратился к нему Яромир, повинно склонив голову. — Вы, безусловно, правы на сто процентов. Даже на сто пятьдесят. Мудак я и есть. Если угодно, готов публично этот факт признать.
И вдруг Хануман ему ответил. Вполне человеческим голосом, отчасти приятным для маломузыкального слуха. Хотя и с оттенком резкого вороньего карканья:
От шума битвы солнце лик свой скрыло,
Однако тьму луна не озарила,
И как птенцы, покинувшие гнезда,
По небу разбрелись испуганные звезды.
Яромир в нелепом изумлении продолжал взирать на замолчавшего Царя Обезьян, все еще отказываясь верить в то, что сейчас услышал. Разглядывание хвостатого собеседника оттого несколько затянулось и выглядело теперь неучтивым. Яромир спросил первое, что пришло на ум:
— Простите, это ваши стихи?
Хануман презрительно сощурился, но все-таки соизволил пояснить:
— У Чэн-Энь, шестнадцатый век по христианскому исчислению.
После он демонстративно отвернулся, выпрямился во весь рост, несколько раз подпрыгнул на крыше, изобразив нечто похожее на русскую плясовую, потом стремительно перекувыркнулся в воздухе, сделав двойное сальто. Затем Хануман с громким гиканьем взмыл ввысь, широко раскинув лапы, и с задорным смехом свалился в буйные заросли репейникового огорода. В них и исчез.
Выписывая ногами кривые загогулины, словно пьяный на большой дороге, Яромир возвратился в подсобку. В полной темноте кое-как отыскался стул, на него многострадальный инженер-сторож и сел. Тут его прорвало. Он грязно и смачно принялся ругаться вслух. Клял на чем стоит свет окаянного градоначальника Волгодонского (еще большего мудака, чем он сам, прости господи!), новую службу и собственную невезучесть. Неужто трудно было упредить о бесхозном тигре, разгуливающем как придется в репейниковых чащах? Мысль о чудодейственном барабане утешала слабо. Немудрено в чрезвычайных обстоятельствах и позабыть о председательских наставлениях. Встреча в кустах вполне ведь могла завершиться трагическим исходом, по крайней мере для одного из ее участников.
В казематной глухоте подсобки, однако, сидеть Яромиру вскоре стало неуютно. Ругаться надоело тоже. Такова уж его никчемная жизнь — вляпываться постоянно, тут и там, в постороннее дерьмо. На мгновение инженеру захотелось послать, подальше и тотчас, новообретенную службу, убраться немедленно из города Дорог вообще и с территории кирпичного завода в частности. Но не рискнул. Признаться честно, ночное возвращение в одиночестве через огороды показалось Яромиру предприятием опасным. Здесь хотя бы Хануман и действующий, спасительный барабанный инструмент, а на открытых просторах может поджидать его вообще неизвестно что. Яромир решил выйти на воздух. Таиться беспомощно в гордом, замкнутом мраке сторожки было жутко и плохо выносимо.
Предательская луна уже убралась за горизонт с небосклона, но, несмотря на удручающее отсутствие хоть какого света, Яромиру не в пример сделалось легче от ее заката. Царь Обезьян тоже не подавал о себе никаких знаков, однако инженер определенно чувствовал — Хануман недалеко. От нечего делать он начал следующий обход. Впотьмах, осторожным, крадущимся шагом, крепко держась правой рукой за барабан. Так дошел опять до нехорошего флигеля и раскинувшихся вдоль тропинки грядок с репьем. Малодушно отступить Яромир не захотел — вдруг Хануман наблюдает из засады, не хватало еще публично отпраздновать труса, и главное перед кем? Перед насмешником и зубоскалом. Пришлось призвать на помощь все имевшееся в запасе самообладание и отогнать прочь благоразумную осторожность. Яромир твердой нарочно поступью зашагал по просеке, стараясь не глядеть по сторонам и не дать себе сорваться на позорящий его сторожевое звание бег.
