Кирков вышел из комнаты и быстрыми шагами направился к застекленной веранде, где досками была отгорожена комнатка, или «голубятня», как шутливо называли ее деятели партии. Кирков заглянул в клетушку: Димитров что-то читал, подперев голову обеими руками и запустив пальцы в черные кудрявые волосы. Кирков похлопал его по плечу:
— Ты чем так увлекся, Георгий?
— Перечитываю «Коммунистический манифест».
— Оставь пока книгу. Пойдем обсудим одно важное дело с Благоевым.
Новый секретарь Общерабочего синдикального союза порывисто встал. Ему было немногим больше двадцати. Над верхней губой пробивался нежный пушок. Глаза горели жарко, будто раскаленные угли. Плотно сжатые губы говорили о том, что у юноши волевой характер. Высокий, туго накрахмаленный воротничок плотно охватывал гибкую шею. В длинных и тонких пальцах он беспокойно вертел карандаш, которым подчеркивал наиболее понравившиеся ему места из «Манифеста».
Когда молодой человек вошел в комнату, Димитр Благоев окинул его взглядом и улыбнулся. Ему нравился этот юноша, в котором чувствовался человек богатой и пламенной души.
— Послушай, Георгий, нам нужно решить очень важный вопрос. Надо организовать демонстрацию софийских рабочих. Партия хочет доказать, что в Болгарии существует сильный рабочий класс. Вот ты, секретарь Синдикального союза, как считаешь, отзовутся рабочие на наш призыв? — спросил Благоев.
— Все до одного, — зазвенел голос Димитрова.
— Правильно, Георгий. А вот министр Крыстев позавчера заявил с трибуны Народного собрания, что в Болгарии нет рабочего класса. И что классовая борьба — это плод фантазии тесняков. В демонстрации должны участвовать минимум две-три тысячи рабочих, чтобы запрудить всю площадь перед Народным собранием.
— Больше соберем! — уверенно заявил Георгий Димитров.
— С каких предприятий?
— С каких? А вот считайте, — и Георгий Димитров, загибая пальцы, начал перечислять: из железнодорожного депо — раз, из арсенала — два, из литейной — три, из княжевских фабрик — спиртовой и бумажной — четыре, да еще всех наборщиков на ноги поднимем. В одном арсенале тысяча человек наберется.
— Неплохо. А теперь, товарищи, давайте решать, на какой день назначить демонстрацию, — обратился Благоев к Киркову и Георгиеву.
— Лучше всего на среду, на пять часов. Депутаты как раз будут в Народном собрании, — предложил Кирков.
— На среду? Пожалуй, подходит. Георгий, сообщи об этом местному синдикальному совету и городской партийной организации. Передай им, что Центральный Комитет призывает всех рабочих собраться в среду на площади Свети Крал. Оттуда и двинемся.
— Разве только софийские рабочие будут участвовать в демонстрации? Если разрешите, я съезжу в Перник…
— Зачем?
— Из Перника приедут шахтеры — две тысячи!
— Да это же чудесно! — воскликнул Кирков. — Если приедут шахтеры, то площадь Царя-Освободителя увидит такую мощную демонстрацию, какой еще не бывало.
— Раз так, поезжай в Перник. Местную партийную организацию предупреди, чтобы шахтеры садились на дневной поезд.
Молодой Димитров быстро вышел из комнаты.
В среду рабочие фабрик и мастерских, не дожидаясь окончания смены, покинули предприятия. Замолкли станки, остановились приводные ремни, стих грохот типографских машин. Мощная людская река потекла со стороны, вокзала и железнодорожного депо по улице Марии-Луизы к почерневшей от старости церкви, возвышающейся на центральной площади столицы. Перникские шахтеры шли с кирками и лопатами и пели песню Киркова:
Песню нашу грянем смело,
Песню, славящую Труд,
На душе чтоб просветлело,
Слава, слава тебе, Труд!
Из сапожных, портняжных и слесарных мастерских, из многочисленных пивных выскакивали подмастерья, ученики ремесленников, слуги и присоединялись к колонне шахтеров. Зажиточные бакалейщики и ювелиры, сидя перед своими лавками, перебирали четки и с испугом взирали на этих потемневших от угольной пыли людей, вышедших из подземных галерей перникских шахт.
Когда просторная площадь Свети Крал почернела от рабочих, с высокого церковного подъезда призывно зазвучал голос секретаря Синдикального союза — организатора рабочих забастовок. Размахивая тростью, он выкрикивал:
