Дождинкой малой давно уж просочилась в сердце думка, что связь ее с Костей рано или поздно кончится. И посередь радости да счастья вдруг ознобит сердце, заноет душа. Гнала она эту невеселую мысль, все прятала, Как птаха, голову под крыло, все оттягивала разговор, хотя и понимала, что ей самой надо на это решаться, преступить свою любовь. И сколько бы это длилось – неизвестно. А тут как опять перехватил ее в сопках Лубенцов и нежданно-негаданно сделал ей предложение – опамятовалась Люба, на свет божий трезвыми глазами глянула. Не думала она, конечно, за Вадима идти, но поняла, что и с Костей пора кончать. Видать на роду ей написано не с ним жизнь коротать.
С непостижимой небесной высоты ухнула вдруг Люба на холодную землю, вынырнула из детски-счастливого сна, отрезвела: ну какая она ему пара! В любви-то глупа стала, память отшибло, что ей уж двадцать восьмой доходит, а он и двадцатого не распочал. Женские годочки ее уж под горку покатились, а он – зеленый росточек еще, чистый, светлый, наивный. Правду говорят: «Что ни время, то и птицы, что ни птицы, то и песня». Прошло ее времечко золотое, отпелись песни. Не свистать уж больше ни соловьем, ни иволгой. Отыграла последнюю сладкую бабью зорьку здесь, в сопках, распрощалась с молодостью. У него вся жизнь впереди, а ее доля – бабья, ей надо пристань искать, куда бы голову приклонить. Пощипала от чужого счастья крохи – и хватит.
Люба не хотела портить жизнь Косте, понимая, что не пара ему не только по годам; понимала, что должна пожертвовать собою ради его счастья. Она отрывала его от себя с кровью, с мукой. Знала, что не затянет сердечную тропку травой забвения, будет бежать и бежать в годы молодые, сюда, в эти сопки, из той дали, что ждет ее впереди, что ноченьки эти угарные будет вспоминать как ясные дни, будет памятью сердца все возвращаться и возвращаться к нему, и сладко горевать о подснежнике, чистом и нежном, и до конца дней своих помнить о нем, и высокая безутешная и светлая печаль ее будет бесконечной. Но она и рада будет; счастлива тем, что живет он где-то, счастливый и нехворый, что он тоже помнит ее, первую у него.
Она не знала и знать не могла, что в жизни его все сложится совсем не так, как думает она, и что на роду ему написана иная доля.
– Думаешь, легко мне тут, – в светлую ночь жаловалась она, когда пришел он к ней в комнату. – Каждый глазами обсосет, каждый норовит в темном углу прижать. Один Лубенцов ваш чего стоит.
– А чего он? – удивленно спросил Костя. Люба помолчала:
– Чего... замуж зовет.
Костя ошеломленно приподнялся на локте, вглядываясь ей в лицо на подушке.
– Замуж?
– Проходу не дает, – будто извиняясь, ответила Люба.
– Я ему...
Теплой ладошкой она зажала Косте рот.
– Что ты, миленький! Ну что ты ему сделаешь? Он вон какой... бык.
– Я ребятам скажу.
– И ребята твои... – усмехнулась она его наивности. – Нет, Костик, ты уж... не надо. Я сама. Я за себя постоять могу.
Люба крепко прижала его голову к груди, горестно пропела:
– Защитничек ты мой, кровинушка моя... Люба отстранилась, долго и ласково всматривалась в его лицо, провела пальцем по его бровям.
– Какие они у тебя шелковые да тонкие. Как у девушки.
Он нахмурился. Костя не любил, когда говорили о его и впрямь по-девичьи тонких и ласковых бровях.
– Ладно, ладно, не серчай, чего насупился? Ты красивше когда веселый.
Она нежно погладила на его острых, еще неокрепших плечах надавы, жалостливо вздохнула. Когда Люба впервые увидела эти красные вздутые пятна, она удивленно воскликнула: «Ой, а что это у тебя?» «От скафандра», – ответил он тогда. «Господи, ровно холка у лошади сбита». Надавы были, как чирьи. Они так и остались у него с первых дней водолазной службы, даже в госпитале за полгода не исчезли.
– Сколько железа на себе таскаете! Тут не то что мозоли, тут и пововсе плечи оборвать можно. – Люба легонько гладила ему больные плечи.
– А-а, ничего, – небрежно ответил Костя и потянулся к ней.
– Нет, – отстранилась Люба.
– Почему? – удивился Костя.
– Нет, – повторила Люба вдруг отсыревшим голосом. – Теперь ты... иди.
– Куда? – не понял Костя. Было еще рано уходить. Он возвращался от нее в глухое предутрие, когда все спят без задних ног, а тут ночь еще только начиналась.
