Теперь, когда я вернулась, девочки словно попритихли. Впрочем, я тоже. До сих пор ни одна не задала ни одного бестактного вопроса, не пошутила, не позволила себе ни одной лукавой инсинуации. Никаких тебе «мокка-мокка-мокка». Японская деликатность греет мне сердце. Ощущение такое, что за время моей отлучки ровным счетом ничего не изменилось. Мои ученицы выжидательно глядят на меня, им не терпится вновь приступить к репетициям спектакля, приуроченного к концу семестра. Дальше по коридору слышно, как мадам Ватанабе прогоняет труппу «Земля» через наиболее трудные пассажи «Птиц». (На мой взгляд, насвистывать в финале «До свиданья, черный дрозд» — это явная ошибка, но кто я такая, чтобы вмешиваться?) Складывается впечатление, будто все они только меня и ждали. А теперь — шоу продолжается.
— Давайте пройдем вступительный дуэт. Кеико, как архитектор ты вся такая лощеная, холодноватая, словно современные здания, что он проектирует.
— Лощеная?
— Холеная, ухоженная, элегантная.
— Что я надеть?
— Что-нибудь совсем простое. Миссис Янаги из костюмерной обо всем позаботится. Темные брюки, белая рубашка от вечернего костюма, может, галстук, ослабленный у ворота.
Кеико поднимается с подушки.
— Архитектор ходить так. — Она шагает с грацией и уверенностью японского мужчины, хорошо знающего, где он был и куда направляется.
— Замечательно, Кеико. Мичико, хочешь попробоваться в роли французской актрисы?
Она качает головой, глаза на мокром месте.
— Я не готова, простите.
— Фумико?
Фумико шепчет что-то Норико, та хихикает, закрывшись ладонями.
Я вручаю Фумико ксерокс текста песни.
— Норико, подыграешь?
— О’кей. — Норико плюхается на вращающийся табурет и берет несколько минорных аккордов.
Я хлопаю в ладоши.
— С начала, пожалуйста.
— Ты ничего не знаешь о моем городе, — выводит Кеико глубоким контральто.
— Я ощущала жар на площади Мира. — У Фумико — премиленькое чистое сопрано. Когда она закрывает лицо руками, словно защищаясь от пресловутого жара, заодно и родинка скрадывается.
— Ты ничего не видела. — Кеико вкладывает в слова всю себя — ее исполнение чуждо излишней жестикуляции. Гнев и обвинение, нарастая, пронизывают все ее существо.
— Я смотрела новости. — На слове «новости» Фумико пускает трель.
— Ты все выдумала. — Каким-то непостижимым образом Кеико вкладывает все свое презрение в слова — но не в изгиб губ.
— Я все это видела! — Сдается мне, Фумико не слишком-то подходит на эту роль. Слишком переигрывает, ни дать ни взять, Джоан Кроуфорд из театра кабуки.
Они берутся за руки и поют хором:
— Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.
Ничего не выйдет. Нет, я не про спектакль. Я про себя. Здесь. Про свое возвращение. Все ко мне слишком добры, от учениц до подавальщиц в столовой, что подсовывают мне добавку рисовой каши. Эту ритуализированную доброту принято выказывать скорбящим или… а разве можно быть добрым к мертвым? Я здесь мертва — мертва в школе, мертва в Японии. Пора мне уходить. Закончу семестр, поставлю спектакль, а как же иначе. А потом только меня и видели.
Со мной всегда так. Не то чтобы я не замечала определенных закономерностей в моей жизни; просто я совершенно беспомощна их изменить. На новом месте у меня всегда все складывается о’кей. Люди думают: какая забавная, какая необычная. Так продолжается, пока я не пробуду там какое-то время. Затем люди узнают меня поближе и понимают, насколько необычная. И тогда остается только одно: уезжать. Я не могу изменить того, кто я есть, или того, что видят во мне люди. Возможно, вопрос даже не в том, что видят. Это скорее запах. Они же не виноваты, что чуют гнильцу. Мне по-своему повезло: лиса своего следа не чует. По крайней мере так всегда утверждал мой отец. А кому и знать, как не ему?
Так что шоу закончится — и я исчезну. Оро ничего говорить не стоит. Он так счастлив, что получил меня обратно. Он, должно быть, единственный, кто не чует вообще ничего. Уик-энд я провела в его квартире в Токио. В воскресенье утром кто-то постучался, и он велел мне спрятаться под столом, на котором стоял завтрак. Оказалось, это один из его менеджеров. Я укрылась в ванной и принялась шуметь вовсю: воду пустила, принялась плескаться, громко напевала. Иногда мне кажется, что это новое положение дел для Оро очень даже удобно. Я доступна, однако в жизни его не то чтобы очевидна. Он пишет песни, исполненные довольства и счастья. Его звезда поднялась так высоко, как только возможно. Для меня — ничего, кроме невидимости. Ты утратила лишь мир масок, ничего больше, говорю себе я. Но это — единственный мир, что у меня есть.
