Я познал жизнь, её смак, её горечь. Я вбирал в себя русскую речь, которой не обучишься ни на одном факультете, постигал вес русского слова, его вкус, бесконечность оттенков. И вслед за Капиевым готов повторить: о, великий русский язык, без тебя, без чарующих твоих слов, не было бы и мне «в жизни ничего родного».
– Зачем ты снова пришёл, ангел? Ведь я уже поправляюсь. Меня обещали скоро выписать.
– Я не тот ангел, за которого ты меня принимаешь. Не океар, как армяне называют моего двойника, а ангел-хранитель. Пришёл спасать тебя.
– А разве мне что-нибудь угрожает? Я же поправляюсь.
– Верно. От инфаркта ты поправляешься. Но ушёл ли ты от своей судьбы?
Ангел -хранитель поближе сел ко мне и, оглядываясь по сторонам, спросил:
– Нас никто не подслушивает?
– Нет. Мой сопалатник спит.
– Какой он из себя?
– Такой же, как я. Но он устал от борьбы. Хочет примириться со злом.
Ангел-хранитель ничего не сказал. Через минуту он снова заговорил.
– Слушай меня внимательно, Гурунц. Я прочитал всё, что ты тут написал, и должен спросить, вполне ли ты здоров в смысле вменяемости?
– Совершенно вменяем.
– Вменяем и выдаешь такие перлы? Ты сам вынес себе приговор. Ты инакомыслящий, а в твоей стране, сам знаешь, что ждёт инакомыслящего. Мне жаль тебя. Прошу, угомонись.Оставь свою войну до лучших времён. И ангел смерти не будет знать дороги к тебе. Дело даже не в Кеворкове и ему подобных. Кто твой Кеворков? Тля. Дело в автоматизме бюрократической машины. С той же аккуратностью, с какой автомат выбрасывает, ну, скажем, пачку сигарет, автомат, куда ты опускаешь свою монету,-записи, пахнущие инакомыслием, выбросит тебе смерть. Ты об этом знаешь?
– Знаю.
– Знаешь и не хочешь спасти себя?
Ангел задумался, даже рукой повёл по моим седым волосам.
– Ты волен распоряжаться собой, – сказал он отрешённо. – Я тебе завидую, братец. Завидую и благославляю.
И взмахнув короткими крыльями, исчез.
Я уже привык к тому, что меня посещает ангел и ведёт со мной самый что ни на есть задушевный разговор.
– Здравствуй, – говорит он, садясь у края моей постели. И как старый знакомый подаёт мне руку.
– Здравствуй, – отвечаю я и спрашиваю обеспокоенно: – с чем пришёл, ангел. Всё-таки я тебя боюсь. Ты же…
Но ангел не даёт мне договорить:
– Пришёл проверить, похожи ли вы на людей?
– На людей? – удивляюсь я. – А кто же мы, если не люди?
Помните, как Самуил Маршак говорит: «Страшные люди в поэзии фальшивомонетчики. Неумелые не опасны. Опасны искусные…» И далее: «Обезьяны совсем похожи на людей: двигаются, как люди, а попугаи и говорят, как люди. Всё, как у людей, но не люди. Вот это страшно».
Я молчу. Крыть нечем. Ангел во многом прав. Мы фальшивомонетчики. Двигаемся, говорим, даже книги пишем, но не люди. Давно не люди. Человек начинается…
– Можешь не продолжать. Ничего от того человека, думающего о другом, ответственного за другого, не осталось. Одни Нарциссы, влюблённые в себя.
Ангел улетает, сильно раздосадованный. Ему этот обезлюдевший мир не по вкусу.
Завтра 72-ой день моего пребывания в больнице. Меня выписывают. Конец моим тайным записям. Конец моей больничной тетради. Выходим из подполья, из конспирации.
Жив. Жив, Курилка! Мы ещё повоюем!
Здравствуй, жизнь! Я тебя даже такую, какая ты есть, принимаю.
Когда Андре Моруа задавали вопрос: "Ваше любимое занятие?", он неизменно отвечал: "Писать".
Писать – и мое любимое занятие. Вот уже более сорока лет я пишу. Рабочий день – мой отдых. Ни дня без строчки – был и есть мой девиз. Что из этого получилось – не мне судить.
Жизнь наша быстротечна. И человеку на этом свете отпускается всего понемногу: и молодость, и свежесть, и вдохновение.
Но на твоем пути встают рубежи, где, как на дозорных постах, словно бы проверяют твои документы: как ты использовал отпущенное тебе? Достойно ли ты прошел свой путь?
Возраст мой далеко не юношеский. Многое видел-перевидел. Кое-что успел.
Правильно ли я жил, много ли ошибался? Можно ли поколению, идущему нам вслед, кое-чему научиться у нас, уходящих?
Я улыбаюсь. Вопрос правильный. Но многие ли из нас, уходящих, перенимали опыт своих отцов, многие ли избежали тех ошибок, которые совершали наши родители, прародители? Не набивали ли мы шишек на тех же местах, на каких набивали их себе наши предки? Недаром говорится, если бы молодость знала, если бы старость могла…
