Сотрудники газеты, в редакции которой происходил этот содержательный разговор с Богушем, отнеслись к нему по-разному. Одни только пожимали плечами, другие снисходительно усмехались, но никто не разделял негодования, охватившего молодого секретаря редакции. Он стонал от возмущения и хватался за голову.
– Если бы я увидел хоть тысячную долю того, что видел этот человек! – кричал он. – Вот уж действительно дуракам счастье.
– Чего вы кричите! – сказал старый сердитый репортер. – Никакого счастья ваш Богуш не испытал. Надо же понимать! То, что для вас счастье, для него одна морока. И наоборот.
Случай с этим матросом вспомнился мне через много лет в Чуфут-Кале под Бахчисараем. Была чистая крымская весна. Древний город, высеченный в скалах, был полон неясных звуков – шороха ящериц, пчелиного гула, звона капель, падавших в заброшенный водоем, свиста стрижей, вылетавших, как маленькие снаряды, из каменных гнезд.
Зрелище мертвого города не располагало к болтовне. Огромность прожитого этими камнями времени вызывала у всех легкое оцепенение, наполненное мыслями о своем времени, своей жизни, необычайной силе земли, покрывшей эти руины пахучими цветами, обдувавшей их сотни и сотни лет веселым разгонистым ветром с теплых черноморских пространств.
Все молчали. Но один из нас – человек, настроенный дидактически и всегда обучавший всех, как надо жить, – сказал:
– Представляете, как на этом пороге в те времена сварливая хозяйка рубила курицам шеи?
По существу, он не сказал ничего особенного. Он сказал лишь то, что пришло ему в голову перед лицом этой суровой древности. Но почему-то все сжались, и даже ослепительный день потух, как бы не выдержав сомнительной человеческой серости.
Для одного небо – кусок солдатского сукна, а для другого – это мощное движение облачных масс, содержащих в себе все краски и все великолепие света. Для одного Финский залив – это грязная Маркизова лужа, а для другого – это страна бледной воды, туманного воздуха, дюн и песков, страна, прочно связанная с историей нашего народа, его устремлениями, его славой, с его поэзией, начиная от Баратынского и кончая поэтами-краснофлотцами из Кронштадта.
На первый взгляд может показаться, что этот разговор не имеет отношения к современной литературе, к войне, к нашей жизни. Отношение он имеет, и самое близкое.
Четвертый год длится война. На памяти людей не было войн таких упорных и жестоких. Мы – не дети. Мы знаем, что война – это не статистический учет подвигов и не батальный лубок. Мы испытали великие страдания, гибель близких людей, боль за свою страну, радость победы.
Война вошла в сознание человечества как исполинская схватка благородства с низостью, тупости со светлым и всепобеждающим разумом. Из далей прошлого по-новому прозвучали голоса великих предков и установили непрерывную связь поколений, борющихся за всенародное счастье. Так восприняли войну ее современники. Но не все. Человек со скучными глазами, лишенный полета мысли и воображения, живуч и упрям. Так же живуч верхогляд. Они начали, в числе прочих, писать овойне, – скучно, казенно, не видя ни людей, ни их горя, работая безопасными штампами, сбрасывая со счетов великий подвиг первого года войны, исполинское напряжение народных масс.
Они пытались представить в своих писаниях войну как апофеоз маленьких мыслей, как сюсюканье над героями. Мужество они заменяли бодрячеством, законную гордость – хвастовством, глубоко чуждым самому духу нашего народа – откровенного, не склонного к хвастовству, как не склонен к нему человек, знающий свою силу и потому пленительно скромный.
А если уж приходилось такому литератору воспевать скромность, то он делал это так нескромно, что у подлинных скромных героев – его прототипов – вся кровь бросалась в голову от стыда.
Такие очерки, рассказы, военные «зарисовки» мы часто встречаем на страницах газет, журналов, сборников. Нельзя мириться с этой школой плохого вкуса, оправдывая ее условиями войны. Высокие идеи, во имя которых сражается человек, связаны и с его строгим вкусом ко всему окружающему, с его умением отличать фальшивое от подлинного, уродливое от прекрасного.
