— Да уезжать им надо, Афанасьич. Почти неделю здесь… — вклинился в разговор Холюченко.
— Ниче, больше мимо моей хаты ходили, пускай потерпят. А задерживать их я не собираюсь, но чаю-то попить нада? Нада. Может, и самогоночки плеснуть? А?..
И сделал движение, будто собрался идти в куть.
— Самогон хорошо пить, когда дело сделано, Данила Афанасьич. Мы же еще и слова не сказали о деле, — сказал, как рукой остановил, отчего Данила даже задержался на том месте, где застал его голос смуглолицего.
Голос тонкий, высокий, что никак не вязалось с внешностью и повадками говорившего.
«Этот у них за главного», — определилось в мозгу.
— Коли уж приехали говорить о сурьезном деле, так не гоните телегу впереди лошади. Какой-нибудь час вас не устроит: посидим, поговорим, может, че и придумам. А я б немного выпил, — ухмыльнулся хозяин, глядя со спокойным вызовом в лицо смуглолицего. — Вчера с Евсеичем ладно посидели…
— И я бы поддержал компанию, — неожиданно вставил слово Холюченко, который, видимо, почувствовал настроение хозяина. — У нас, сибиряков, выпивка бывает и на зачин, и на обмывку. Не будем нарушать традицию…
— Вот-вот, правильно рассуждать, Васильич. Дорогие гости, как я понимаю, не нашей простой кости, — слукавил Данила, все с той же ухмылкой оглядывая приезжих, будто хотел сказать, мол, что на это ответите?
— Не из ваших мест — это верно, иначе бы не ходили по дворам, — отозвался светловолосый. — Но это дела не меняет. Страна у нас одна…
— Что верно, то верно. Простите, ежели че лишнее ляпнул. А то мы всяких тут видали. И партии стояли, и шишковать наезжают. Разнарядятся, обвешаются карабинами, рюкзаки за плечами — еле тащут, а зайдут в тайгу, так от них пакость одна. Живой кедрач валят, на деревьях делают затеси, банки бросают, пьют. Ореха добудут с гулькин хрен, а шуму от них, будто танковая бригада прошла.
— На сей счет просим не беспокоиться, мы свое место знаем, — глянул как бы снизу вверх смуглолицый. — И выпить не прочь, если уж того требует ваш порядок.
«Ага, — отметил Данила. — Дипломатию мою приняли. А то о деле им подавай — счас, разбежались. Поглядим, че дальше будет, по-огляди-им…»
Отправился в куть, возвратился с четвертью и рюмками. Налил.
— Ножички, я вижу, у вас знатные, зверовать не приходилось? Иль так, для баловства? — кивнул на пояса гостей.
— Нож при себе иметь — привычка, в тайге — первый помощник…
— Что верно, то верно. Может, дозволите глянуть? Добрый ножичек стоит хорошего ружьишка…
При первом взгляде на тот, что подал смуглый, Данила вздрогнул: на рукояти был виден приметный знак в виде птицы или креста. Само лезвие было чуть длиннее обычного и к концу расширялось. Рукоять со временем пообтерлась, обозначив структуру дерева, из которого была сделана.
«Он, — внутренне сжавшись, подумал Данила. — Все сходится: и знак, и лиственничный корень. Он…»
Чтобы не выдать бушевавших в нем чувств и как-то успокоиться, Данила намеренно стал дольше, чем стоило, разглядывать нож другого приезжего — светловолосого. Этот был побогаче — наборной рукоятью, насечкой на лезвии. И Данила стал нахваливать именно этот, что вызвало у смуглолицего мимолетную улыбку. Улыбка была Данилой замечена.
«Ага, — подумал он. — Цену ножичку ты, канешна, знашь. Знашь, видно, и откелева он…»
— А я б купил у вас, уважаемый, ножичек-то. Случаем, не продадите? — обратился к светловолосому.
— Чего ж там продавать, я вам его дарю, — отозвался тот поспешно.
— Ну, спасибо, от всего сердца спасибо тебе, Петр…
— Игнатьевич.
— Петр Игнатьич… Уважил отшельника. А вот за это я бы попросил всех выпить.
Снова налил. И все дружно выпили. Разговор пошел свободнее, вывернул на давнюю ануфриевскую историю.
— Может, здесь че и было, — как близким приятелям, говорил Данила. — Но кто ж это видел? Отец мой слишком мал был, в печи сидел и, как сказывал потом: када вылез из печи, то в доме никого уж не было — ни из семейства, ни пришлецов. Со страху-то и пустился наутек в тайгу и долгонько блуждал, пока не вышел к жилью. Мотался по чужим людям, а кто он и что он — помнил слабо.
— Сколько же он там сидел, в печи? Что ж, печь-то, выходит, не топили?
