– Каждое слово командира – приказ! Это всем известно! – ответил он с вызовом, подражая моему голосу.
– Не кривляйся!
На этот раз ответ последовал в письменной форме. На экране высветилось:
«Есть, сэр! Бортовой компьютер номер 20471 ждет ввода приказов».
Вот сволочь! Эту машину не переговоришь. Я отвернулся от экрана, молчаливо признав свое поражение.
Затем, чтобы хоть чем-то занять себя, я начал решать задачки по навигации.
К концу вахты я решил помириться с этим наглым куском железа и набрал на клавиатуре извинение: «Командир Николас Э. Сифорт сожалеет о своей резкости в адрес бортового компьютера номер 20471 и берет свои слова обратно».
– Это вы зря, командир! – немедленно отрапортовал Дэнни. – Адмиралтейству не понравится!
Опять, черт возьми, влип. Чтобы командир письменно извинялся перед компьютером? Такого еще не было. Наверняка сочтут меня чокнутым и подвергнут медицинскому освидетельствованию.
– А мне все равно, – ответил я.
– Искренне сожалею, сэр, что достал вас своей дурацкой выходкой. Это была шутка! Извините. Я так надеялся сыграть с вами в шахматы.
– Ладно, забудем об этом.
– Значит, вы в самом деле рассердились? Даже хотели выпороть, будь я гардемарином?
– Да, Дэнни, очень рассердился.
– Тогда еще раз прошу прощения. И обещаю впредь не раздражать вас.
– Ох, Дэнни, знал бы ты, как у меня расшатаны нервы.
– Из-за Аманды Сифорт?
Он разбередил еще не зажившую рану.
– Да, Дэнни.
– Ее смерть так расстроила тебя? Ну что за идиот!
– Да.
– И долго ты будешь переживать? – допытывался компьютер.
До конца жизни.
– Не знаю, Дэнни, – ответил я, сдерживая раздражение. – Душевные раны скоро не заживают.
– Я думал, шахматы помогут. Но, видимо, ошибся.
– Подождем до завтра. Может, возьмем и сыграем, – как-то само собой вырвалось у меня, хотя секунду назад у меня и мысли такой не было.
– Серьезно? Вы не шутите, сэр?
– Только одну партию. Не больше. Готов поклясться, что компьютер в этот момент улыбнулся.
– Спасибо, сэр! – радостно воскликнул он.
Я снова сидел один в полумраке своей каюты, предаваясь горьким воспоминаниям. Любимое кресло Аманды пустовало. Детская кроватка в углу тоже. Со стола исчез компьютер, за которым Аманда писала книгу. Тоска и одиночество – вот мой удел.
Каюта, казалось, стала больше. Когда-то на «Гибернии», в бытность гардемарином, я даже мечтать не мог о таком просторном жилье. Приходилось ютиться в тесной каморке вместе с другими гардемаринами. Но сейчас большое помещение меня пугало.
В гнетущей тишине наплывали воспоминания: медовый месяц, поездка к отцу в Кардифф.
– Чем я ему не понравилась, Никки? – спросила Аманда. – Он так холоден со мной.
Мы лежали на старой бугристой кровати, стоявшей в родительском доме с тех самых пор, как я себя помню.
– Ты ошибаешься, Аманда. Он со всеми такой.
– Но он смотрит на меня с неприязнью, ни разу не улыбнулся.
– Это его обычная манера поведения. Ты видела хоть раз, чтобы он мне улыбнулся? Он… как бы это сказать? Очень сдержанный человек. Я тебе об этом говорил.
– Да, помню, – неуверенно ответила Аманда, устраиваясь поудобнее у меня на плече. – Но одно дело слышать и совсем другое – испытать это на себе.
Сейчас тот визит к отцу виделся мне совсем по-другому. Пришло еще одно воспоминание: я сижу, обливаясь слезами, за кухонным столом. В драке футбольных болельщиков погиб мой друг Джейсон.
– Так было угодно Господу Богу, Николас, – говорит отец.
– Но за что? Ведь Джейсону было только четырнадцать лет!
– Пути Господни неисповедимы. Мы не должны спрашивать у Бога, почему он поступает так, а не иначе. Ему виднее.
– Но почему мы не должны спрашивать?
– А почему должны? – сурово произнес отец. Я не нашелся, что ответить, а он взял меня за подбородок и изрек: – Все мы под Богом ходим, Николас. Ни один волос не упадет с головы человека без его ведома. Он все видит.
– Но Джейсон был моим другом! – пытался я объяснить отцу.
А он печально покачал головой и сказал:
– Николас, нет лучшего друга, чем Господь Бог. Он не предаст и до конца твоих дней будет рядом с тобой.
Так отец и не поддержал меня в моем горе, не посочувствовал мне. И я держал свою боль в себе. Сейчас этот эпизод отчетливо всплыл в моей памяти, но виделся в более мрачном свете.
