Я вошел и бесшумно закрыл за собой дверь. Наверное, я выглядел страшно — замерзший, бледный, грязный, потерянный, потому что Хелен сразу же бросилась ко мне, и в этом движении было столько материнской заботы, желания защитить, пожалеть — всего того, чего я был лишен в течение уже многих, многих лет.
— Думала, вы не придете… уже не ждала.
Я смотрел на нее и улыбался, счастливый оттого, что вновь ее вижу. Теперь, находясь рядом с ней, я совершенно позабыл свои бредовые фантазии, терзавшие меня, когда я бродил по площади. Мне не было страшно. Мой разум снова стал ясным.
В ту минуту я мгновенно осознал перемену и в ней. Это была женщина с огромным чувством самообладания и сильной волей. Она не позволяла себе поддаваться слабостям; во всяком случае, о них никто не должен был знать. Но за последний час с нами со всеми что-то случилось, «с нас слезла шкурка», как где-то выразился Унамуно.[2]
Я еще не знал — это открылось мне чуть позже, — как много в ее жизни значил тот пережитый ею час, принесший ей разочарование и крушение надежд; об этом я тогда и не догадывался. Отныне мы все — Осмунд, Хенч, Хелен и я — жили совсем в другом мире. Теперь сцена действия была залита безжалостным, ярким светом, и фигурки на ней выглядели по-новому, и даже каждый жест имел совсем иной смысл. Сами правила, которым мы до сей поры подчинялись, тоже изменились.
— Что с Осмундом? — спросил я.
— Ушел. — Она взволнованно дышала, поглядывая назад, на полуоткрытую дверь в гостиную. — Там мистер Хенч. Он спит, будто наглотался наркотиков. После вашего ухода он начал плакать. Джон дал ему выпить бренди. Он выпил и тут же, на диване, заснул.
Я открыл дверь и заглянул в комнату. Там стоял зыбкий полумрак, в окнах мерцал уличный свет. Кто-то потушил свечи, но шторы были раздвинуты; все было окутано золотистой пеленой, словно россыпью мелкой звездной пыли, и на стенах танцевали отражения горевших высоко в небе рекламных огней. На диване, где раньше был Пенджли, лежал Хенч. Его большое, мягкое тело покоилось на нем, как огромная, бесформенная, измятая перина. Голова закинута назад, рот открыт. Изо рта вырывался тягучий, заунывный храп. Этот равномерный, повторяющийся через короткий период времени звук проникал во все уголки квартиры.
— Пойдемте в спальню, — сказала Хелен. — Пусть он спит.
Я последовал за ней. Мы закрыли за собой дверь и сели рядом на кровать.
Она заговорила, и я услышал низкий, глубокий, исполненный трогательной доверчивости голос, который всегда был мне безгранично дорог и мил:
— О Дик, мне так не хотелось, чтобы вы приходили, но все же я рада, что вы здесь. Если бы вы не вернулись, я не знаю, как бы я… — Она посмотрела на меня и улыбнулась новой, совсем не прежней улыбкой, как будто мы теперь существовали в другом, неведомом дотоле нам мире. — Какой же вы грязный. Пойдите умойтесь. Наверное, ужасно ощущать себя таким перепачканным.
Кивнув, я прошел через спальню в ванную. Мылся и все время прислушивался к храпению Хенча. Это было единственное, что нарушало тишину квартиры. Невозможно передать, какими странными мне казались эти звуки, словно доносящиеся из другого мира. Странно, но для меня даже храп Хенча звучал как-то по-новому и, я бы сказал, имел какой-то особый смысл…
Я помылся. Соскреб с себя всю грязь. Расчесал волосы щетками Осмунда. Мне очень хотелось взять бритву и побриться, но это отняло бы слишком много времени.
И вернулся к Хелен.
— Скажите-ка мне, что там было с Осмундом? — обратился я к ней.
— Я не знаю, где он. После того как вы с Буллером ушли…
— Нет, до этого, — перебил я ее, — когда вы были наедине с ним, а мы ждали в соседней комнате. Что он вам сказал? Я хочу знать все.
— Все? — Она улыбнулась знакомой мне иронической улыбкой. — Всего вам никогда не узнать. Сие никому не известно. — Ее голос упал почти до шепота. — В этом-то весь ужас. Тут много есть такого, чего мы понять не в состоянии. Скачок из одного мира в другой был таким внезапным, что сейчас мне все кажется ненастоящим, утратившим связь с действительностью. Да, все-все. — Она помолчала, словно обдумывая что-то. Затем продолжила: — У нас очень мало времени, Джон может вернуться в любую минуту, или может случиться еще что-нибудь. Я вспомнила один случай, и теперь он не выходит у меня из головы. Мне кажется, здесь прослеживается некая параллель. Когда-то у меня была подруга или, если хотите, знакомая. Я не очень хорошо ее знала, но она была очаровательная, милая, доброжелательная, умненькая. Я попросила ее пожить вместе со мной в квартире, которую я тогда снимала в Кенсингтоне. В первый вечер она была прелестна. Мы ходили на концерт и наслаждались каждой минутой нашего общения. На следующее утро мы опять нарадоваться не могли друг на друга. Мы беседовали, и выяснялось, что нам с ней нравятся одни и те же вещи. После чая она ушла к себе в комнату вздремнуть перед ужином. Час спустя я вошла к ней и разбудила. Дик, она проснулась совершенно другим человеком — злобным, грубым, вздорным. Даже черты ее лица изменились. Вечер был ужасный, и на другое утро после дикой ссоры, во время которой она вела себя как торговка из рыбного ряда, она уехала. Я не могу вам описать, как все это было отвратительно. Я ничего не могла понять, потому что это было выше моего понимания.
