— Добрый вечер, — произнесло оно.
— Добрый вечер, — ответил я.
— Скоро снег пойдет сильнее, — продолжал незнакомец.
— Возможно, — отозвался я.
— Может, нам по пути? — спросил он.
Я чуть было не ответил, что если он меня накормит, то по пути. Его белое лицо под сверкающим цилиндром было похоже на маску смерти. Руки у него были длинные и в белых перчатках. Я помедлил, и это меня спасло. И все потому, что в тот момент я зачем-то поднял глаза и опять увидел золотой бокал. Его огни осветили окна соседних домов, и я прочел то, что было на них написано. А на них большими черными буквами было выведено: «Парикмахерская. Приглашаем дам и джентльменов. Прически. Маникюр. Массаж».
— Так идете со мной? — настаивал мерзкий тип. У него были мертвые глаза и широкие, похотливо раздувшиеся ноздри.
— Нет, пожалуй, — сказал я и снова пустился вплавь сквозь воды озера.
И на этот раз Перст Указующий не оставил меня. Запыхавшись, словно я совершил пробег на большое расстояние, я ступил на сушу на углу Шафтсбери-авеню. Еще один небольшой шаг — и я оказался бы на другой стороне улицы. Там, прямо напротив, углом ко мне стоял театр «Трафальгар», а над ним, на втором этаже с высокими окнами, помещалась большая парикмахерская для солидной публики. Я уж было направился туда, как вдруг кто-то толкнул меня.
Я услышал хриплый и, похоже, пьяный голос:
— Как же, так и воздаст тебе Бог хоть коркой хлеба в этом гиблом месте; держи карман шире!
Повернувшись, я увидел, что высоко над головами людей раскачивается длинный шест. Наверху к нему был прикреплен деревянный щит со следующими словами: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Щит нес высокий худой старик с длинной, косматой, седой бородой, в драном пальто до пят. Шаркая ногами, он продвигался вперед, высоко вздымая щит с лозунгом. Когда он проходил мимо меня, я заметил, что свободной рукой он вытащил из кармана кусок хлеба. В бороде его застряли хлебные крошки. Слова из Священного Писания реяли над толпой. Мало кто обращал на них внимание, но они величаво проплывали дальше, незыблемые в своей непогрешимой и устрашающей истине. Видно, Благая Весть не обошла стороной меня, грешного. Потому что, подняв глаза, чтобы прочесть слова Писания, я заметил над собой, а значит, над кондитерской, спиной к которой я стоял, небольшое оконце, а на нем надпись: «Стрижка, бритье, массаж». Фасад дома был затейливо украшен. Тут помещались три циферблата хронометров. Их плоские, голые морды, глазея сверху на толпу, словно предупреждали людей о быстротекущем времени, неумолимо катившемся в Лету, а вокруг циферблатов и витрины парикмахерской плясали изумрудные и рубиновые звезды, на которые я еще раньше насмотрелся с дальнего берега площади.
Ну и зачем пересекать улицу, если парикмахерская прямо у меня под боком? Кроме того, в окне кондитерской я усмотрел кое-что такое, от чего мои внутренности свела жуткая, можно даже сказать смертельная, боль.
Вряд ли голод утолили бы сласти — не сахара требовал мой желудок. И все же вид каскадов из всевозможных сладостей, пирамид из марципанов, гор из засахаренных фруктов, огромнейшего торта с пагодой на самом верху, покрытой бело-розовой глазурью, россыпи шоколадных конфет и вазочек с кремом… Взмах руки — и все эти груды рассыплются, а я в это время схвачу пагоду… Но благоразумие еще не окончательно покинуло меня, и у меня хватило духу быстро миновать кондитерскую и вскарабкаться по ступенькам темной кривой лестницы к двери с табличкой, гласившей: «У. Джакоби, парикмахер». На какую-то долю секунды вновь подкатило искушение ухватить пагоду… Я рванул дверь парикмахерской с такой силой, словно за мной гнался дьявол.
Маленькая комнатка, в которой я оказался, была такая темная и грязная, что, глянув вокруг, я едва не ретировался. В конце концов, если я замыслил посещение парикмахерской как последнюю роскошь, на которую имеет право свободный человек, я мог бы подстричься в заведении поприличнее этого. Но мысль, что, проходя мимо кондитерской, я опять волей-неволей подвергнусь былому соблазну, удержала меня. Нет, я не смел рисковать. Решившись, я переступил порог.
