Более того, я знал точно, в какой момент это случилось.
Мы с Осмундом гуляли и дошли до ворот парка. В это время начался дождь. Ветви деревьев над нашими головами стали раскачиваться из стороны в сторону, шелестя листвой. Все предвещало бурю. Осмунд привлек Хелен к себе и укрыл ее своим плащом, но, прежде чем они пустились бегом по дорожке навстречу ветру и дождю, она обернулась, посмотрела на меня и улыбнулась.
Я остался стоять, глядя ей вслед — на светлый просвет в небе, сверкающей слезкой пробивавший себе дорожку сквозь густые, сизые тучи. В тот миг я уже знал, что люблю ее. Поначалу у меня была надежда, что это лишь мимолетная блажь, легкая болезнь, вызванная однообразием и скукой нашего уединенного существования в сельской глуши. На следующее утро я уехал в Лондон. Через неделю вернулся в твердом убеждении, что это было что-то совсем иное, не похожее на прежние увлечения, какие случались в моей жизни. Да, клянусь Богом, совсем иное!
По возвращении меня ожидали новости. Оказалось, что дружок Осмунда Чарли Буллер жил в пансионе в одной комнате с приятелем, огромным, толстым увальнем с непомерно маленькой головкой, звали которого Хенч. У него был тоненький, дребезжащий голосок, как у женщины, но, по словам Осмунда, он был неплохой малый, добряк, готовый для друзей на все.
Как хотите, но оба они были неподходящим обществом для такого джентльмена, как Осмунд. А затем я узнал еще одну, более странную новость. Эти ребята, Буллер и Хенч, были закадычными дружками того самого Пенджли, гнусного типа. Я постоянно видел их втроем, и, что больше всего меня удивило, Осмунд, казалось, тоже был с ним довольно любезен. Обо всем этом я рассказал Кардену. Он только пожал плечами. После описанной мною скандальной истории они с Осмундом виделись крайне редко. Человек, который мог позволить себе такое по отношению к гостям в чужом доме… Кто же станет его принимать у себя? Он нежелательная фигура в обществе, и это вполне понятно.
Дальше события развивались достаточно быстро. Теперь, возвращаясь мысленно назад, к тому времени, понимаю, что те несколько недель я жил как во сне, и причем не в очень сладком сне. Мне, влюбленному, Хелен представлялась уже совсем другой. Я по-настоящему понял и оценил всю ее доброту, благородство и очарование. Зная, что не должен нарушать приличий, я упорно ее избегал. Все считали, что я ее недолюбливал. Так же думали Карден, Осмунд и сама Хелен. Полагаю, именно это их общее заблуждение и вызвало у нее интерес к моей особе — но только поначалу. Она не была счастлива (хотя тогда я об этом и понятия не имел), наоборот, ее мучили тревоги, ей было плохо, все ранило ей душу. И чем лучше она узнавала Осмунда, тем острее терзалась предчувствиями.
Даже мне за те несколько недель стало очевидно, что это был человек со странностями. Безумием это не назовешь, ни тогда, ни потом. Не ждите с моей стороны никаких попыток психоанализа. В данный момент я более сосредоточен на передаче фактов. Но, по крайней мере, с самого начала я понимал, что Осмунду было, так сказать, тесно в собственной телесной оболочке, и не столько в физическом смысле, сколько в духовном. Его дух рвался наружу, не в силах совладать с собой. В нем была, наверное с колыбели, какая-то несовместимость с жизнью. Даже то, что он читал в газетах — обыкновенные житейские мелочи, сущие пустяки, — приводило его в совершенное неистовство. Ему сразу хотелось до кого-то «добраться», кому-то «показать», кого-то «проучить», «вывести на чистую воду» или, наоборот, похвалить, утешить, подбодрить. Он не выносил несправедливости, жестокости, алчности. Эти пороки преисполняли его душу такой жгучей ненавистью, какой я не встречал ни в одном человеке. Но сам он в этом своем благородном негодовании бывал так же несправедлив, жесток, но — не алчен. Алчным он не был никогда.
Думаю, Осмунд жил в убеждении, что была бы дана ему беспредельная власть, чтобы он своей десницей мог вершить суд над людьми, то быстро бы навел порядок в мире. Одних он — пачками — карал бы, других бы вознаграждал, и в конце концов всюду восторжествовала бы справедливость. А ведь он вовсе не был честолюбивым человеком, более того, он не слишком верил в свои собственные силы. Мне кажется, его выводило из себя сознание бесплодности благородных помыслов и непонимание жизни.
