Янулыч, как мы его кличем, один из любимых наших преподавателей, читает геотектонику. В пространствах еще не обжитых, обжигающе-ледяных и синих, как лезвие, идет горообразование, молодое, альпийское, острое на сбросах – Герцинский орогенез. Цепи хребтов, образующиеся на ранее существовавших. Межгорные впадины и прогибы, разрывы, подвижки возникают по старым складкам. Дымясь, образуются будущие месторождения полезных ископаемых, которые нам предстоит вызубрить. С грохотом и дымом из хаоса вырезаются совсем еще младенческие бездны и вершины, еще и не знающие своего будущего имени – Тянь-Шань, Сихотэ-Алинь, Копет-Даг, Памир.
Витёк дремлет, положив голову на руки: вчера, подвыпив, хрипел и рвал гитару до двух часов ночи. Кухарский глядит на Янулыча такими преданными, такими искренними, такими черными в окружении блестящих, как вакса, ресниц, что хочется пустить слезу от умиления. Однако только мы знаем, что он уже приступил к обязанностям главного «обалдуя», которые исправно несет из дня в день, как признанный гений «балды». Рядом, пыхтя до посинения, безуспешно ему сопротивляются Гринько и Данька-кулан. Витёк иногда поднимает голову, лоснится, как всегда, неопределённо улыбается в пространство. А там, невидимо для него, творится невообразимое: трещит по швам земная кора. В полостях мечутся горячие потоки, раскрыв огненные пасти. Проветривается преисподняя, готовясь в далеком будущем стать Дантовым адом.
Проглатываем в студенческой столовой, не входя во вкус, борщ, котлеты и кисель. Гурьбой движемся по улице в сторону общежития, лениво цепляя встречных девушек, или же увлеченно втягиваемся в занятие: увидев идущего впереди человека, безмолвно догнать его. И когда он окажется среди нас, неожиданно всем вместе загоготать. Человек вздрагивает, готов обругать нас, но нас много, и мы с каменными лицами проходим мимо, намечая другую вдалеке маячащую жертву. Мы увлекаемся, мы ничего не замечаем, мы гогочем, жертва оборачивается, и это – Янулыч. Небрежно, с усмешкой, окидывает нас взглядом, задерживает его на Кухарском, уходит за угол.
На миг явственно ощущаются толчки горообразования. Окаменеваем. Нас трясет и разламывает. Как же? Не узнали. Ни один из нас. Черт попутал? Экзамен-то на носу.
Особенно сокрушается Кухарский. Он ведь по общему уговору сегодня стоял «на стрёме». Зная привычку Янулыча во время объяснения останавливать на ком-нибудь взгляд, целых два учебных часа преданными глазам «водил» Янулыча, не отпуская ни на миг. И всё – насмарку.
* * *
Швыряем на стол конспекты и книги, валимся на койки, лежим, замерев. Неожиданно, как с цепи сорвавшись, выносимся во двор и остервенением гоняем невесть откуда взявшийся мяч. Боремся, моемся, бегаем по коридору. А между тем, не останавливаясь ни на миг, идет своим чередом в Альпийской и Тихоокеанской геосинклиналях горообразование, и никуда от него не деться. И в девятом часу вечера, убегая и прибегая, носясь по улицам, валяясь на койках, подравшись подушками, выжав гири и прочие тяжкие предметы во всех комнатах, изматывая себя бесцельным шатанием, наконец, устав от сопротивления, исчерпав все его возможности, в унылой неизбежности садимся за конспекты и книги. Водим пальцами по картам, где вовсю работает и всё образуется и образуется Герцинский орогенез. Он ошеломляющ, он беззвучен, он ироничен, как насмешливые глаза Янулыча в момент нашего окаменения, он заставляет себя уважать, почти любить, продолжается в сон – и тут-то обретает звук, грохочет, раскатывается, затягивает, как трясина. И я один в этом грохоте, только недвижное леденящее небо и вдалеке – легкомысленная шапочка, чудом держится на голове среди всеобщего катаклизма, и голос – серебряная цепочка, бросаемая мне, и всё она обрывается, обрывается…
* * *
Коллоквиум перевалили благополучно. А начало декабря валит в сонную одурь гнилыми туманами, мелкой моросью, слякотью. Дрыхнем без задних ног, шатаемся, опухшие от сна, вяло огрызаемся, лень поднять подушку и швырнуть в соседа.
Лишь чуть подморозило в субботу – и оживление. На втором этаже, в красном уголке – танцульки. Доносится радиола, возбужденные голоса, девичий смех, в коридоре суета, топот. А я один в комнате, лежу на койке, заложив руки за голову, и сладко мне переживать свою заброшенность, одиночество, даже – избранность. Я вижу себя восхищенными глазами, цвет которых не запомнил, но над ними неопределённо и легкомысленно маячит морковная шапочка.
