— Черт паршивый, напугал меня до смерти. Никого не видно, а крылья ходуном ходят. Марш отсюдова! Ишь чего — ероплан сломать захотел. Чтоб духу твоего здесь не было!
Не знал дядя Яша, что выйдет из меня в будущем настоящий летчик. Да и я, конечно, не знал. Мечтал только об этом. Запомнилось из детства больше всего то, что с этой мечтой тогда было связано. Помню Оку, помню дядю Костю — Константина Александровича Белокопытова. По состоянию здоровья сменил он штурвал самолета на штурвал глиссера. Мотор авиационный, четырехлопастный пропеллер. А главное — скорость почти «самолетная», шестьдесят километров в час. За кормой усы белой пенящейся воды расходятся. Хорошо! К тринадцати годам стал я внештатным мотористом у дяди Кости. Пропадал на водной станции с утра до ночи. Весной 1934 года уехал дядя Костя на Чукотку внедрять аэросани в быт Крайнего Севера. Он и его товарищи должны были участвовать в спасении челюскинцев, но опоздали: герои–летчики всех уже спасли. А я все равно жалел, что меня не взяли, что не дорос ещё челюскинцев спасать. Все то лето я, конечно, опять работал на глиссере, теперь с Сергеем Персиановым. С мотором никогда возиться не надоедало. Запомнилось неожиданное «благословение», которое я в то лето получил. Запомнилось ещё и потому, что в первый раз, пожалуй, совершил тогда, как взрослый, Поступок.
Опять глиссер, опять Ока, но только мы не мчимся, а плывем против течения со скоростью не более пятнадцати километров в час. Глиссер, принадлежащий военным летчикам, перегружен в два раза и, несмотря на ревущий мотор, работающий на полной мощности, выйти на редан не мог. От деревни Липицы, где был аэродром на заливном лугу, до пристани Серпухов всего–то около десяти километров, а на концерт в театр в тот выходной день хотелось многим. Потому и набилось пассажиров вдвое больше положенного. Посчитали, что и на малой скорости можно добраться. Но мотор, работая на полной мощности, явно перегревается, поскольку для нормального охлаждения не хватает скорости. Я стою на корме у ревущего мотора в отцовской гимнастёрке, в галифе. На голове полувоенная фуражка с большим козырьком, на ногах что–то наподобие кожаных сапог. Очень хотелось походить на летчиков, хотя бы внешне. Мы уже плывем под пролетом железнодорожного моста, остается совсем немного, около километра, до пристани. Вдруг! Сильная тряска мотора передалась на корпус глиссера, к ней сразу же добавился дробный металлический стук — оторвалась одна из четырех «ног» подмоторной рамы. Если оторвутся остальные, мотор сорвется, и тогда…
Решение приходит быстро. Через переполненную каюту торопливо пробираюсь к сидящему за штурвалом Сереже Персианову. Он ещё не подозревает о назревающей катастрофе, а я, не объясняя, — некогда! — быстро выключаю мотор. Тишина. Сережа не может понять, в чем дело, сердито смотрит на меня. Но и он, и я уже слышим голоса летчиков:
— Молодец парень! Сообразил правильно!
Течение относило нас от пристани, фермы моста «поплыли» вперёд. Мы вместе с Сергеем вышли на корму и увидели — оторвался конец лопасти, сантиметров двадцать, который «нарастили» при ремонте. Пока пробирался секунды к Сергею, оторвалась и вторая «нога», так что я сообразил вовремя.
— Да-а… Действительно.
Нас поднесло к деревне Лукьянове. Летчики стали выходить из глиссера, около меня задержался один из них — высокий, худощавый.
— Как зовут?
— Шуркой.
— Молодец! Хорошим водителем глиссера будешь!
— Нет, это я умею уже. Даже на аэросанях зимой.
— А кем же тогда будешь?
— Как вы, летчиком! — выпалил я, «по–военному» вытянувшись «в струнку», как мне показалось.
— Очень хочешь?
— Очень!
— Ну, раз очень, значит, будешь! Похлопал он меня по плечу, козырнул, словно равному: — Значит, будешь!
— Кто это со мной разговаривал? — спросил я у Сергея, когда все вышли.
— А ты не знаешь, что ли? Да это сам командующий воздушными силами! Алкснис!
…Через два года сбылось «предсказание». Уехал я в Подольск, поступил в фабрично–заводское училище. В шестнадцать лет стал учеником токаря на Подольском механическом заводе и в шестнадцать же лет в Подольском аэроклубе сделал первый шаг к осуществлению своей мечты. Тот день помню, конечно, прекрасно. Инструктор–летчик Владимир Мореиов вылез из передней кабины самолета и, не останавливая взгляда на мне, отыскал кого–то глазами, махнул рукой. Вижу, как двое учлетов, товарищей моих, тащат мешок с песком, кладут на сиденье в переднюю кабину, которую только что освободил летчик. Сижу ни жив ни мертв. Неужели… Ведь нужно восемьдесят выводных полетов с инструктором, а у меня их только девятнадцать… Подсчеты мои прервал Моренов: — Так вот, Лебедев, три полета по кругу. Повнимательней. Я замер от счастья. Не помню, как подрулил на исполнительный старт, как поднял правую руку, прося у стартера разрешения на взлёт. Взмахом флажка открыл он мне дорогу в воздух, определив мой путь на четыре десятка лет. Налетал я за свою жизнь двадцать тысяч часов, но те первые десять минут запомнились навсегда. Набрал высоту сто метров. Выполняю первый разворот со всей внимательностью, как напутствовал инструктор. Перед вторым разворотом я уже набрал положенные триста метров и над контрольным ориентиром, которым нам служили постройки свинофермы. Стиль же аккуратно развернулся. Осмотрелся. Впереди тоже летящий (вернее, висящий в воздухе) самолет, слева заснеженное поле с черными полотнищами посадочных знаков, служебные постройки аэроклуба, Все правильно! Прибираю газ и перевожу самолет в горизонтальный полет. Замечтался я, наверное, в те минуты. Лечу! Сам лечу! И к действительности вернулся тогда, когда увидел, что ничего не вижу. Попал в облачность. Откуда она взялась? Струхнул даже немного, только на мгновение, поскольку вдруг все прояснилось, все стало видно вокруг. Успокоившись, смотрю, откуда же эта облачность взялась. Самому стало смешно: «облачность» моя уходила вправо и вниз, пряталась в две трубы цементного завода. Впереди «облачности» больше нет, исправил только крен небольшой, набрал потерянные двадцать метров высоты. Как учили, проверил свое положение относительно аэродрома — до третьего разворота ещё «полдороги», все правильно… И вот проплывает подо мной небольшая деревенька с церковью, служившая ориентиром для последнего разворота. Выполняю. Теперь не осрамиться, вовремя убрать газ, чтобы, не добавляя оборотов, сесть у посадочного знака «Т». Приземлился точно, немного только «недобрал». Сел на лыжи, не на три точки, но не отскочил, «козла» не дал. Ура! Я летчик!!! Спасибо тебе, У-2! Это был декабрь 1936 года…
