Пройдет время, из этой записи родится небольшой рассказ «Кожаные перчатки», всего из сорока строк. Эмоциональная сила его заключается в том, что рядовой, ничем не выдающийся для ленинградца случай высветился со стороны, взглядом отца этих детей. Позади у этого человека тяжелое военное прошлое. Но когда ему приходится вспомнить о самом страшном случае из его жизни, он, перебрав многие тяжелые испытания, выпавшие ему на долю, с непреходящим потрясением скажет: «А в-вот с-самое ст-страшное — это когда я в сорок втором году письмо получил из Ленинграда — от сынишки… д-десятилетнего: «П-п-папочка, — пишет, — ты нас п-прости с Анюткой… мы-мы в-вчера т-т-в-вои к-кожаные п-перчатки св-сварили и с-с-съели». Маленький факт вырастает в громадное обобщение, в полный голос здесь сказано о противоестественности, несовместимости понятий «дети» и «война».
Один из самых лирических рассказов войне — «Маринка» тоже родился из небольшой записи о большеглазой девочке, веселой резвушке в красном сарафанчике. Несколько встреч взрослого с девочкой превращаются в историю о том, как война изменяла жизнь вокруг Маринки и как изменялась она сама.
Так же, как и в «Кожаных перчатках», повествование ведется лаконично, с той эмоциональной сдержанностью, за которой ощущается напряженность авторского чувства. Рассказ этот не только о девочке, а еще и о себе самом, о том, как переплетались судьбы людей Ленинграда, как в одной судьбе находила отражение другая.
Первые месяцы хоть и изменили Маринкин быт, но она по-прежнему жила своим детским мирком, и немцы для нее были лишь новыми персонажами этого мира. Немца она боялась, как боятся дети чудища из сказки, и вопрос взрослого, что стала бы она делать, если бы в комнату вошел немец, она воспринимает пока лишь как момент увлекательной словесной игры, в которую она охотно включается.
«— Я бы его стулом, — сказала она.
— А если стул сломается?
— Тогда я его зонтиком. А если зонтик сломается — я его лампой. А если лампа разобьется — я его галошей…»
Новая встреча относится к совсем другому времени. Прошло четыре месяца, но какие изменения они принесли! Одна фраза: «Полярная ночь и полярная стужа стояли в ленинградских квартирах» — и на страницы рассказа ложатся страшные приметы ленинградской блокады. Одна, но какая редкая по впечатляемости подробность: «На огромной кровати, под грудой одеял и одежды теплилась маленькая Маринкина жизнь». Да, теперь любоваться ею трудно. Но на место любования девочкой-куклой приходит большее — жалость, любовь, горестное сочувствие. «Я сел у ее изголовья. Говорить я не мог». Казалось, ничего детского не осталось в чертах ее лица.
Именно теперь, когда жизнь в ней едва-едва теплится, твердо и убежденно звучит ее ответ на вопрос, боится ли она по-прежнему немцев: нет, не боится. Совсем иначе отвечает она и на тот, старый, вопрос, что бы она сделала, если бы немец вошел к ней в комнату.
«Она задумалась. Глубокие, недетские морщинки сбежались к ее переносице, казалось, она трезво рассчитывает свои силы: стула ей теперь не поднять, до лампы не дотянуться, полена во всем доме днем с огнем не найдешь.
Наконец она ответила мне. Я не расслышал. Я только видел, как блеснули при этом ее маленькие крепкие зубки.
— Что? — переспросил я.
— Я его укушу, — сказала Маринка. И зубы ее еще раз блеснули, и сказано это было так, что, честное слово, я не позавидовал бы тому немцу, который отважился бы войти в эту холодную и закоптевшую, как вигвам, комнату».
И вот третья, может быть, самая волнующая встреча. Опять двумя фразами писатель создает ощущение времени: «Много могил мы вырубили за эту зиму в промерзшей ленинградской земле. Многих и многих недосчитались мы по весне». Это ощущение усиливается от первых слов Маринки, увидевшей своего друга. «Дядя, — сказала она, обнимая меня, — какой вы седой, какой вы старый…» Оба радуются, что видят друг друга «какими ни на есть, худыми и бледными, но живыми».
Глядя на Маринку и ее подруг, на этих детей, которые были «еще не дети, а детские тени», рассказчик с особой силой ощущает себя ответственным за жизнь детей, за их будущее. И отвечая на вопрос Маринки о том, скоро ли разобьют фашистов: «Да, скоро», он чувствует, что берет на себя очень большое обязательство. «Это была уже не игра, это была присяга».
