Батальон Рубашевского обошел сопротивляющихся с левого фланга, и теперь его танки рванулись шотландцам в тыл, а их неглубокие окопчики простреливаются фланговым огнем из пулеметов легких "сороковок" и тринадцатых "Корниловых".
Сенявин докладывает, что с артиллерией гайлендеров кончено. Сейчас его "коробочки" резвятся в тылу шотландцев с непосредственностью юных носорогов…
В общем, противнику пришел конец. Я вижу, как стрелки Одинцова короткими перебежками двигаются вперед. Танки Савчука и Бремера медленно ползут чуть позади, периодически посылая одиночный снаряд, а чаще – просто пулеметную очередь туда, откуда шотландцы еще пытаются вести огонь. Сейчас мы с ними покончим…
Пресвятая Дева, что это такое? Я сбиваю шлемофон на затылок, чтобы лучше слышать. Так и есть: уши меня не обманывают. Это гнусаво воют волынки. Ох, что-то будет…
Тот, кто ведет гайлендеров в последнюю атаку – очень храбрый человек. Но очень глупый. Прошли те золотые времена, когда можно было идти вот так – в рост, не пригибаясь. Среди цепи пехотинцев – одиночные танки. Как же их? А, "Крусейдеры"… А впереди – маленький вездеход, на котором стоит кто-то и сидит волынщик. Ну, ладно, полюбовались – и хватит!
– Я – Утес! Слушай мою команду: "семеркам" снаряды не тратить. "Коробки" выбить, а психа в машине – живым, если можно. Давай!
Цепь наших танков точно взрывается, опоясавшись огнем орудийных выстрелов и бледными вспышками пулеметных очередей. Гайлендеры гибнут, как солома в огне. Мы идем вперед, мотострелки Одинцова, движутся позади, прикрываясь нашей броней. Бойцы нам еще понадобятся…
Колыбанов наживляет одну из британских машин. Над резко остановившимся танком встает белое пламя, из люков лезут танкисты. Один из них горит, и меня передергивает от этого зрелища. Я слишком хорошо знаю, что он испытывает. Аккуратно повожу пулеметным стволом. Прости, парень, но это единственное, что я могу для тебя сделать…
Похоже, гайлендеры наконец поняли всю бессмысленность своей атаки, и залегли. Поздно, дурачки, поздно! Бой кончился – началось избиение! Танки Бремера устремляются вперед, и те, кто избежал пули или осколка находят свою смерть под гусеницами. Уцелевают только те, кто сохранил достаточно здравого смысла, чтобы встать и поднять руки.
– Соколов! Мы тут генерала взяли, – звучит в ушах жизнерадостный голос Одинцова. – Поговорить с ним не хочешь?
– Хочу! Я уже у Вас, – и в ТПУ – Развернулись и полный!
Минут через десять мы тормозим у штабной машины мотострелковой бригады. Рядом притулился тот самый английский вездеход с пробитыми колесами и издырявленным капотом. Возле машины под конвоем мотострелков стоят двое: морщинистый человек в черном берете, почему-то с двумя кокардами и пожилой толстячок с волынкой на плече. Я вылезаю из танка и, откинув шлемофон на спину, подхожу к пленным. Одинцов поворачивается ко мне навстречу:
– Вот, – он машет рукой, – генерал-майор Бернард Монтгомери.
Услышав свою фамилию, морщинистый вытягивается и козыряет. Будем вежливы. Козыряю в ответ:
– Полковник Соколов. Генерал, я хочу, что бы вы изложили нам все известные вам сведения об обороне Лондона. У нас мало времени, поэтому приступайте.
Монтгомери молчит с видом гордым и неприступным. Ну, так… Он смел, потому что сам шел (вернее, ехал, но это дела не меняет) впереди своих людей. Пугать его смертью бессмысленно, на серьезную и вдумчивую беседу у нас нет ни времени, ни возможностей. Да, честно говоря, и желания ломать ему пальцы пассатижами тоже нет. Вывод: нужно придумать что-то такое, что заставит его говорить… думай… есть!
– Генерал я уважаю вашу смелость, но посмотрите туда, – я показываю ему на группу пленных, стоящих в окружении мотострелков. – Если вы не заговорите, я отдам приказ своим танкистам и ваших людей, оставшихся в живых передавят гусеницами. Снаряды и патроны у нас считанные, они нам еще пригодятся, а вот топлива – на двести пятьдесят – триста километров. Километром больше, километром меньше – роли не играет. Так что, – я демонстративно смотрю на часы, – времени на размышление у вас – минута.
