– Да, молодцы… натворили дел… Ладно Степан, у тебя самого ни жены, ни детей, но неужто там у вас все такие? Говоришь, баб славгородских плетьми пороли? Об матерях да сёстрах своих бы подумали, раз жен нет.
– Про всех не скажу, но то, что наш атаман Борис Владимирыч, дай Бог ему всяческого здоровья, не семейный это точно. Говорят, у него вроде и бабы то никогда не было. Может и брешут, не знаю. Но то, что жалости у него ни к мужику, ни к бабе нету никакой, за это подписаться могу. А как же иначе, иначе никак, не мы их, так оне нас, – не сомневался в правоте своего вождя Степан.
– Ну, тогда и мне всё понятно, – со вздохом проговорил Тихон Никитич. – Боюсь, совсем мы пропадём с такими воеводами…
Степан Решетников, побыв дома с неделю, вновь отбыл к Анненкову, и опять не один. Сейчас он сманил своими рассказами о развесёлом житие под знаменем удалого атамана ещё нескольких усть-бухтарминцев, в том числе и Ваську Арапова. На этот раз скорый отъезд старшего сына все, кроме продолжавшей тайно по нем вздыхать Глаши, восприняли с облегчением. Каким-то чужим, совсем не домашним сделался Степан. На всех смотрел свысока, никто ему не указ. Сам он целыми днями не снимал новенького мундира, искоса бросая взгляд на блестевшие золотом погоны, и конечно никто, даже отец, не смели заикнуться, попросить его что-то сделать по дому. Даже перед Тихоном Никитичем Степан держался нарочито развязно, вызывающе. Когда после ухода свата отец, всё-таки решился сделать сыну замечание, дескать, нельзя себя так вести, как никак станичный атаман и наш родственник, тот грубо оборвал и его:
– Я всякой тыловой крысе в пояс кланяться не буду!
Эти слова услышала Полина, вспыхнул скандал, который и без того назревал…
За день до этого, будучи в приличном подпитии, Степан поведал брату некоторые подробности об усмирении славгородцев, про то как пороли:
– Бабу, одного из ихних верховодов на козлах для пилки дров разложили, раздели… Значит, разтелешили и давай охаживать, ногайка в ее как в масло входила, ей Богу. Сама в грудях и заду ядрёная, ну прям, как твоя Полина…
Степан не договорил, ибо уже лежал на полу, сбитый с табуретки кулаком Ивана, в голове гудело, и во рту ощущался солоноватый привкус крови. Вскочил, бросился на брата… Мать с отцом еле разняли.
– Я тя, уважу… я тя… на брата родного, я тя!.. – хрипел, сплёвывая кровь Степан.
– Ещё раз в таком вот виде имя ее помянешь, убью… как собаку зарублю! Аника воин, с бабами, я гляжу, ты горазд воевать! – кричал в ответ Иван, в свою очередь, вытирая сукровицу, сочащуюся из разбитого носа.
Полина, увидев мужа в таком состоянии, сначала испугалась, но, догадавшись, что драка случилась из-за нее, начала пытать его. Однако Иван так и не сказал, в связи с чем кинулся на брата. Ведь меж Полиной и Степаном уже и без того наметилась нешуточная вражда…
И вот прошел всего день, и когда Степан, отвечая на укоризненное замечание Игнатия Захаровича, неблагозвучно отозвался об ее отце, она как тигрица кинулась выцарапывать своими длинными холеными ногтями глаза свежеиспеченному анненковскому хорунжему. Ее вовремя перехватил Иван и буквально на руках отнёс в их комнату, откуда ещё минут десять слышались гневные выкрики Полины:
– Это кто тыловая крыса!? Как ты смеешь, подлец, так говорить!.. Да у папы георгиевское оружие и два ранения, он с японцами воевал, а не как некоторые беззащитных баб ногайками!.. Ноги моей здесь не будет, пока этот хам тут отирается!..
Долго потом свёкор со свекровью, чуть не на коленях стояли перед разгневанной невесткой, уговаривая ее остаться, не позорить перед атаманом и всей станицей… Полина осталась, но жизнь у молодых в нормальную колею вошла только с отъездом Степана. Потом начался учебный год. Днями Полина уходила в училище, Иван вместе с отцом занимался урожаем, лошадьми, скотом, Глаша вместе с Лукерьей Никифоровной домашними делами… А по ночам молодые супруги по прежнему подолгу не отрывались друг от друга, отчего не всегда высыпались, и Полина перед уходом в училище очень тщательно пудрилась, чтобы не были видны круги под глазами.
