Наброски, альбомные записи - страница 38

Печатается впервые по черновому автографу (ПБЛ). Наброски являются, по-видимому, частями одного и того же замысла; они написаны Гоголем с большим количеством помарок на трех одинаковых, узких полосках бумаги; на первой из них Гоголем записан отрывок, печатаемый под № 1, на второй — отрывки 2, 3 и 4 (последние два на обороте), на третьей — отрывок 5. Обращение (“Приятель истории”), тщательность работы Гоголя над данными набросками, а также принципиальный характер самого их содержания свидетельствуют о том, что перед нами — не наброски письма, но отрывки неосуществленного публицистического произведения, относящегося к последним годам жизни Гоголя, которому Гоголь так же, как он сделал это со статьями, вошедшими в “Выбранные места из переписки с друзьями”, хотел придать литературную форму письма.

Из содержания отрывков видно, что они написаны Гоголем вскоре после его возвращения в Россию и притом после посещения Гоголем Петербурга: Гоголь говорит в них о своей дружеской встрече с “литераторами”. Установить более точно время их написания позволяет письмо Гоголя к А. М. Вьельгорской из Москвы от 29 октября 1848 г., в котором Гоголь воспользовался данными отрывками и повторил два места из них.

Совпадение части названного письма с текстом печатаемых отрывков указывает на то, что они писались приблизительно в одно и то же время, т. е. что настоящие отрывки следует датировать второй половиной октября 1848 г. (Гоголь вернулся в Москву из Петербурга 14 октября).

Наброски важны тем, что в них непосредственно отражается глубокое впечатление, произведенное на Гоголя гениальным письмом Белинского и возмущением, которое вызвали “Выбранные места из переписки с друзьями” у демократического русского читателя. Еще более резко и определенно, чем в своем письме к Белинскому от 10 августа 1847 г. и в других письмах 1847–1849 гг., Гоголь заявляет об отказе от “Выбранных мест”, о своем стремлении заново пересмотреть высказанные им взгляды, опираясь на глубокое изучение русской истории и современной русской общественной жизни, для того, чтобы во втором томе “Мертвых душ”, “живьем выставить людей и жизнь, как она есть”.

Печатается по черновому автографу (ЛБ). Впервые опубликовано Г. П. Георгиевским в сборнике “Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя”. В. 3. СПб., 1909, стр. 113. Набросок относится, вероятно, к 1849–1851 гг.

Печатаются по черновому автографу (ПБЛ). Отрывок записан Гоголем в верхней части листа. Начальные слова и конец отрывка были опубликованы А. Ф. Бычковым в “Отчете ПБЛ” за 1892, стр. 295. Середины отрывка Бычков не разобрал, и она осталась неизвестной последующим редакторам “Мертвых душ”.

Впервые публикуемая нами средняя часть отрывка (“Ни одно и не шилось в уезд” и т. д.) свидетельствует, что перед нами черновой набросок повествовательного произведения, а характерные особенности почерка Гоголя последних лет (отрывок следует датировать 1849–1851 гг.) не оставляют сомнения в том, что перед нами один из набросков Гоголя ко второму тому “Мертвых душ”. Отрывок относится, по-видимому, к описанию приезда в губернию светской “львицы” Чагравиной (или “Чеграновой” в передаче А. О. Смирновой и других мемуаристов; см. об этом воспоминания Л. Арнольди. “Мое знакомство с Гоголем”, “Русский вестник”, 1862, № 1, стр. 78).

Н. Г. Чернышевский писал о Гоголе: “…каковы бы ни были его ошибки, когда он говорит о предметах для него новых, — но нельзя не признаться, перечитывая уцелевшие главы второго тома “Мертвых душ”, что едва он переходит в близко знакомые ему сферы отношений, которые изображал в первом томе “Мертвых душ”, как талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести. В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц…, которые приводят в восторг своим художественным достоинством и, что еще важнее, правдивостью в силою благородного негодования”. (“Очерки гоголевского периода русской литературы”, — ПСС, т. III, M., 1947, стр. 13). Публикуемые новые строки наброска ко второму тому “Мертвых душ”, проникнутые живым негодованием против подражательности и лицемерия дворянского общества, подтверждают глубокую правильность слов Чернышевского.