От испарения болота лихорадка его, причиненная раной, усилились; он инстинктивно почувствовал присутствие друга и наконец увидел его, не сознавая, что держит свои глаза закрытыми. Какое-то странное, особенное состояние духа овладело им; это было сон и не сон, точно бред полусознания болезненных дум.
Арпин появился пред своим другом по ту сторону неширокого болотного залива; он шел с копьем наперевес; на приделанном к древку крючке, как это бывало и прежде при их совместных наездах в деревню, болтались убитые зайцы и утки, связанные лыком за ноги. Огромная рутульская секира, подаренная ему Виргинием на братскую дружбу в обмен за его оружие, висела слева у пояса силача, который тихо обходил болотный залив, приближаясь к сидящему, как будто еще не заметив его со своей стороны.
Виргиний, видя Арпина сквозь плотно сомкнутые веки своих глаз, постепенно сознал что это сон, призрак, но он не желал его исчезновения и отдался в полную власть болезненных фантазий, лишь бы ему побыть с товарищем хоть мечтою.
Арпин подошел и что-то стал говорить, но Виргиний слышал его речь неясно и ничего не отвечал.
Ему казалось, будто они пошли вместе прочь от трясины куда-то в горы, сквозь знакомую им расселину.
Виргиний не различал уже, что из всего этого происходит с ним в действительности и что во сне.
Он ясно слышал и понял из всего, что говорил Арпин, лишь главную сущность его речей:
– Проснись, Виргиний, пойдем! Я покажу тебе мое теперешнее жилище; это, близко отсюда; я нашел удобное и верное убежище, я не уйду к самнитам, не покину тебя, мы можем часто видаться тайком, можем охотиться, как в былые годы, не расстанемся никогда, никогда!
– Не расстанемся никогда! – повторил спящий совершенно машинально.
– Да ты сознаешь, понимаешь, что я говорю?
– Все понимаю, говори, говори со мною, Арпин!
– Если ты хочешь, я похищу Амальтею для тебя в мое жилище, ты будешь ее мужем; никто не разлучит вас, пойдем!
– Пойдем! Амальтея будет моею.
Виргиний намеревался продолжать разговор, но не мог, после нескольких едва внятно произнесенных слов голос не повиновался ему, речь не слагалась. Он мог только слушать и предполагал, будто сам говорит ответы. Ему снилось, что в ущелье, по которому друг ведет его, очень много дичи, они ее оба бьют, нагружают свои плечи и древки копий ею.
Вот и дом Арпина.
Виргиний силился рассмотреть это здание, но не мог: палаты это или хижина? Оно подернулось туманом; стало мрачно вокруг от внезапно нашедшей тучи, точно под крышей или под темным, толстым плащом.
Арпин продолжал говорить о своем доме, безопасном положении, счастье Виргиния с Амальтеей, возможности для него даже совсем скрыться на волю от деспотической власти деда, но его речи были еще страннее первых.
– Ты можешь поселиться у меня с Амальтеей, чтобы быть счастливым; скройся до самой смерти твоего деда; пусть думают, что ты в обмороке от раны свалился в трясину и засосан бесследно. После смерти деда ты вернешься в Рим; мы можем придумать какие-нибудь чудеса о твоем исчезновении и возвращении. Если Вулкаций успеет завладеть всем твоим наследством от деда, – не беда. Я дам тебе много, много денег и всяких драгоценностей, неизвестно кем собранных и откуда, принесенных в жертву мне; я их законный обладатель, потому что я – Инва, леший здешних мест и Палатинской пещеры.
Сказав это, Арпин захохотал.
– Инва! – воскликнул тихо Виргиний, вспомнив россказни Стериллы, вздрогнул и очнулся, открыл глаза.
Он увидел, что сидит на камне, где заснул, но его голова склонена к мягкому, теплому плечу человека, сидящего рядом; этот человек левою рукою обнимает его, бережно точно хрупкую заморскую редкость накрыв ему голову, чтобы свет не тревожил спящего, и его плащом, и еще чем-то странным, невиданным, серого цвета, длинношерстным, лохматым; острые когти видны на меховой руке, похожей складом на человеческую.
О том, что царевич говорил Фламину про поселянина, играющего роль лешего, Виргиний совершенно забыл, и сидел в ужасе неподвижно, пока странное существо само не отодвинуло его от себя, говоря тихим голосом, похожим на голос Арпина.
