Розыгрыш обычно начинался с того, что Федя Лосев, зевая, во всеуслышание обращался к Дадашеву:
— Скучно, Мурат... У тебя ничего почитать не найдется?
— А что, любишь литературу? Так ты возьми пару рапортов у Пашки. Если, конечно, тебе все равно, что Лев Толстой, что Велуа.
— Подумаешь, Лев Толстой, — пренебрежительно бросал Федя. — Пашка наш похлеще загибает. Как это у него было в том рапорте, от которого Коллега осатанел? «Ровно в 19.00, когда я подошел к остановке, небо затянуло тучами, подул ветер и тут показался он...»
— Кто? — замирающим от жуткого ожидания голосом вопрошал Дадашев.
— Ну, трамвай же, трамвай, — успокаивал Федя.
— А-а, — переводил дух Дадашев. — Помню, помню. Дальше так: «в его окнах отражались дома, прохожие, а также бузина, которая росла в огороде...»
— Во-во, — подхватывал Федя. — «...и под той бузиной неизвестный дядька из Киева».
Донельзя довольные, оба они принимались хохотать, а Велуа только снисходительно посмеивался, переводя взгляд с одного на другого. Михаил видел: Поль доволен тем, что товарищам весело.
Потом все расходились по своим делам.
В одну из свободных минут Федя Лосев объявил.
— Братцы-публика! Пашка сочинил новые вирши. Попросим обнародовать.
Поль не заставил себя упрашивать — он не стеснялся своих стихов.
— Я знаю девушку —
она
кисейного счастья
не ждет у окна, —
начал Поль так, словно не стихи читал, а разговаривал со слушателями.
Она не боится норда,
свистящего пулями
норда —
в буденовке
шагает гордо
по взятому с боем
городу.
В руке не нитки-иголки, —
наган в руке комсомолки.
В душе комсомолки
песни,
разящие грозные песни,
что роты вели за собой
в последний решительный бой.
Не суженые
ей снятся...
Ей сполохи алые снятся,
тачанки и кони,
в галопе
летящие по Европе.
Она презирает томное
мещанское счастье
темное,
разряженное и куцее...
Счастье ее — революция!
Ребята встретили стихи веселыми аплодисментами. Федя Лосев принялся тискать Поля.
— Молодец, Пашка! Хорошо врезал: «тачанки и кони, в галопе летящие по Европе»!
— Погоди, погоди, а что это за девушка? — хитро блеснув антрацитовыми глазами, спросил Дадашев. — Скажи: в каком отделе работает?
Поль только пожал плечами.
А ночью, когда они с Михаилом возвращались домой, Поль под большим секретом признался, что стихи посвящены Симе. Она ему нравится. Но ей он об этом, конечно, словом не обмолвился. Она насмешлива, своевольна. Надо быть круглым идиотом, чтобы заговорить с такой девушкой о любви. Да и отношения между ними сложились не располагающие к сердечным излияниям.
Захваченный откровенностью товарища, Михаил рассказал о Зине Лаврухиной. После первого свидания ему удалось встретиться с нею всего лишь дважды. Работа почти не оставляла свободного времени, а выходных не давали.
Они гуляли по городу, и Михаил читал стихи, об авторах которых Зина даже не слыхивала. Потом он восторженно говорил о победах Красной Армии, о грядущей мировой революции, а она молча слушала. В ее молчании Михаил угадывал мягкое сопротивление. Но когда они очутились за сараем, когда говорить начали губы, руки, глаза, неприятное впечатление от ее молчания улетучилось бесследно.
Обо всем поведал Михаил другу и даже поделился своими сомнениями.
Поль со знанием дела разъяснил, что Зину следует ввести в комсомольскую среду, поскольку лишь среда способна перевоспитать человека.
— Знаешь что, — сказал он в заключение, — приведи ее в наш клуб на танцы.
Клуб Азчека помещался на той же Кооперативной улице в ветхом двухэтажном доме. Это была обширная комната с рядами скамеек и кумачовыми лозунгами на стенах. Здесь происходили собрания комсомольской ячейки.
Собрания обычно начинались в пять, и если до девяти оставалось время, то сдвигали к стенам скамейки и устраивали танцы. Танцевали под старое разбитое пианино, из которого один Поль умудрялся извлекать гармоничные звуки.
На эти звуки стекались жившие в окрестных домах девушки.
