Наступил тридцать седьмой год. 3 марта. Три часа ночи. Вдруг в ночи — стук. А папки в это время дома не было — он пошел в тайгу пушнину добывать вместе с шестью охотниками. Там, в тайге, и ночевал…
Стук все сильнее. Мать встревожилась:
— Кто там?
— Теть Кать. Это я, Николай Мазинский. Староста.
Она открывает дверь — а сзади старосты комендант маячит. Кравченко. Высоченного роста, вот такие руки, вот такие плечи! Заходит молча и все кругом осматривает. Мы проснулись, а он как рявкнет громким голосом:
— А где хозяин? Где ваш отец?!
— Он в тайге, — говорит мамка.
— Что значит — в тайге? Сбежал, что ли?! — еще громче крикнул комендант.
— Да нет. Он в тайгу на охоту ходит, и сейчас пошел за пушниной с охотниками.
А на стенке у нас пушнина висит. Николай Мазинский показывает на нее коменданту:
— Вот посмотрите, пушнины сколько!
— О-о-о, действительно, охотник! Молодец! Молодец! Ну ладно, счастливый он, пусть ловит лисиц. Пушнина государству нужна. Счастливый. Закрывайся, хозяйка…
Мы на кровати лежим — ни живы ни мертвы.
— А там кто?
— Там дети.
Подошел. Поднял одеяло:
— Да, в самом деле — дети.
— Закрывайся, хозяйка! Счастливый твой мужик — скажи ему!
Три раза повторил, что отец у нас счастливый, и ушел. Мамка только закрыла дверь на крючок, слышит — на улице рёв. Да так много голосов плачут! Дети кричат, женщины голосят. Даже сквозь зимние рамы слышно. Мать шубенку на голову накинула — на улицу выбежала. Возвращается сама не своя:
— Ох! У нас соседей забрали!
А утром узнали, что на нашей Барнаульской улице одиннадцать мужиков арестовали. Папка двенадцатым должен был быть. Чудом он избежал в ту ночь ареста. Потому что в тайгу ушел за зверем — план сдачи пушнины выполнять. Потому и повторил трижды комендант: «Счастливый твой хозяин!» Вот такое «счастье» было. Этого не опишешь словами. А мужиков соседских сослали — никто и не знает куда… Страшно это — люди работали не покладая рук. У всех, как и у моего отца, руки были огрубевшие от работы — топор, лопату из рук не выпускали. А дали разнарядку на арест — и трудяг-мужиков превратили во «врагов народа». Тем, кто этого не испытал, даже представить трудно, как в нашей России происходило это ужасное.
Забирали в тюрьмы, ссылали и тех, кто только заикнется о Боге. Врагами советской власти называли всех таких — и маленьких, и больших. Родителей расстреляли, а детей — в детдом в Колывани, устроенный в двухэтажном доме, отобранном у священника. А в классах на досках было написано: «Да здравствует счастливое детство!» Но детдомовские парни уже взрослыми были, не побоялись спросить:
— Какое это — «счастливое детство»? Папочку и мамочку расстреляли, а нам «счастливое детство» написали?
— Замолчать! Ваши родители — враги советской власти. Вы недовольны? Мы вас учим, одеваем, а вы еще недовольны? Замолчать!
Но все-таки в этих детях сохранилась вера. Потом, когда они выросли, когда началась война, этих парней взяли на фронт, так же защищать Родину — как и тех, которые не страдали. Всех послали на передовую. Люди верующие знают, как нужна Родина, нужна правда, нужна любовь. И они, не щадя не только здоровья, но даже жизни не щадя, защищали Родину.
Меня тоже направили в военную школу в Омск, когда началась Великая Отечественная война. Потом — под Ленинград, определили в артиллерию, сначала наводчиком, затем командиром артиллерийского расчета.
Условия на фронте, известно, были тяжелые: ни света, ни воды, ни топлива, ни продуктов питания, ни соли, ни мыла. Правда, много было вшей, и гноя, и грязи, и голода. Зато на войне самая горячая молитва — она прямо к небу летит: «Господи, спаси!»
Слава Богу — жив остался, только три раза ранило тяжело. Когда я лежал на операционном столе в ленинградском госпитале, оборудованном в школе, только на Бога надеялся — так худо мне было. Крестцовое стяжение перебито, главная артерия перебита, сухожилие на правой ноге перебито — нога, как тряпка, вся синяя, страшная. Я лежу на столе голый, как цыпленок, на мне — один крестик, молчу, только крещусь, а хирург — старый профессор Николай Николаевич Борисов, весь седой, наклонился ко мне и шепчет на ухо:
