На высоте поцелуя - страница 7

Говорят, бюст Пушкина после этого в парк Гагарина подался. И вроде бы Юра не против. А народу нашему палец в рот не клади, между собой он уже парк по-пушкински величает.

Всякий раз он покупал плавленый сырок, разворачивал, затем ломал на мелкие части, тяжело вздыхал и удалялся. Когда любопытство перевалило через край, и состоялся этот диалог:

– Мужчина, зачем вы его ломаете?

– Я ищу ее поцелуй.

– Вы считаете, что она его в сыре спрятала?

– Могла. Она хитрая.

– А вы?

– А я ворона.

В прежние времена «позолотить ручку» означало не монетку в ладонь сунуть, а поцелуй в ней оставить. Поцелуй в зажатой руке – клад, оберег от напастей. Потом право на поцелуй церковь присвоила себе. Людей вынудили ввиду отсутствия поцелуя брать в ладонь монетки. Возможно, с этого момента и возникла коррупция.

А был ли первый поцелуй? За последним дело не станет. А был ли первый поцелуй?

Всё было… И поцелуй первый был. Где впервые солнце взошло, там он и родился: из двух точек, что догадались на цыпочки встать.

Счастье случилось. И назвали то счастье – поцелуем.

А то, что люди забыли, как счастье зовут, означает – оно у них есть. Первое счастье – поцелуй, второе у каждого свое.

– Слушайте, так ничего не получится. Ну, сделайте же что-нибудь.

– Можно в грудь поцелую?

– Целуйте на здоровье, но извольте разговор вести.

Я приспустил ворот кофточки, приподнял чашечку ажурного лифчика, прихлебнул чаю и с наслаждением впился в ее взволнованную грудь.

– Знаете, думаю, без карамели обойдемся, чего зубы портить.

– Мне тоже поднадоела карамель эта чертова.

– Так пейте же, пейте свой чай, а то как-то зябко, остываю совсем.

Я начал неистово хлебать и страстно после каждого глотка целовать теплеющие груди.

– Вы сколько стаканов обычно пьете?

– Чего?

– Да чаю, Господи, чаю!

– А сколько положено?

– Два, дурачок, всего два для полноты ощущения.

Когда заканчивал второй, она пылала, как медный бабушкин самовар.

– Ну, довольно, милый, довольно.

– Почему, я бы еще с удовольствием…

– Сладкого много вредно, вы бы чем болтать, обдули меня со всех сторон, не то сгорю от поцелуев.

Я опустился на колени и стал обдувать пылающие груди. Дул до помутнения сознания, до слез из выпученных глаз.

– Поплачь еще, дурачок, поплачь…

Не знаю, откуда это во мне? Может, эхо донесло. Может, от сна костров досталось. Вначале были пальцы. Они подсказали глазам. А как глаза дали, так с тех пор и иду… До губ иду. Бог даст, может и дотянусь до царапинки царской на лице. Имя которой… Да думаю, вы и сами догадались. И на том спасибо.

Не знаю, откуда это во мне? Ветер знает, но в эту пору и он спит. Давайте и мы отправимся туда, за ним. А как солнышко поспевать начнет, глядишь, и приснится это имя.

Однажды он догнал ее и огорошил:

– Вы в кафе не доели коржик?

– Я, а что?

– Не обидитесь, если возьму себе?

– Зачем вам обглоданный?

– На память о вас.

Вся ее жизнь состояла из поисков необычного. Работала она в цирке клоуном. Про цирковых знала от и до. А тут коржик. С него и начался гражданский брак.

Ему хотелось целовать ямочки на ключицах, клевать носом крошечные грудки, она противилась, убегала в ванную, выходила замотанной в простыни и мгновенно засыпала.

Однажды, не выдержав, отправился поговорить о гражданском браке с директором цирка.

– Ну что вы хотите, молодой человек, она у нас зацелована зрителями. Извините, на вас не остается. Наберитесь мужества, терпите до выходных.

А по выходным его губы были заняты важной работой. Он надувал шарики для ее выходов на арену, потом бездыханный до полуночи приходил в себя. Вот такие коржики в гражданском браке.

Перед вечерним представлением она забегала к нему, просила чего-нибудь нового, как малые дети вкусненькое просят. Он рассказывал о поцелуях голубей, о поцелуях чаек на лету, о засосах озерных уток.

– Скажи, бегемоты целуются?

Он не знал о бегемотах.

– Понимаешь, они похожи на нас неуклюжестью.

– Фу, какой глупый, фантазии ни на грош.

В цирк он не ходил из-за ревности, и еще там пахло по́том адского труда. В его учреждении благоухало бездельем и зевотой.