— Ну и мораль сего? — спросила Нина Сергеевна. В руках у ней опять была сигарета.
— Ах, мораль? — точно бы удивился директор. — Но прежде скажите мне, кто написал?
— Мопассан! — громко крикнул Олег. И все засмеялись, а директор поморщился, точно съел кислое.
— Вы — озорник, Олег Николаевич. А я ведь всей душой, понимаете… Мое хобби — мудрые мысли. Собираю их двадцать лет. Да, да! — Он сжал ладони и похрустел пальцами. — Да, мои милые. Я всей душой к вам и на себя наступаю… У меня же гости дома, приезжие…
— Во-во! — встрепенулась Нина Сергеевна. — А давайте выпьем снова за вашего Адика?!
— Нет уж! За это было… — возразил ей Олег и поднялся с рюмкой в руке. — Я предлагаю выпить за то, чтоб женщины нас водили только наверх…
— На беседы с Сократом, значит! — поддакнул Олегу директор и почему-то весело посмотрел на меня. — А вообще-то, Олег Николаевич, давайте не забываться. У нас на вечере есть посторонние. А это нас призывает… — он запнулся и сразу нахмурил лоб. Лицо его стало надутым, обиженным.
— А это нас призывает выпить! — нарушил молчание Олег и посмотрел на всех победителем. Все засмеялись и чокнулись. Кто-то снова направил музыку. Она была веселая, современная. Женские голоса о чем-то просили, выкрикивали, а им отвечал густой бас — он что-то приказывал… А над всем этим еще стояла мелодия, и она повторялась с разными промежутками: чак-чак, та-та-та…
— А вы почему не танцуете и не кушаете? Я вам подкину грибочков?
— Нет, нет! Мне достаточно… — Я отодвинул пустую тарелку. И сразу же почувствовал, что за спиной у меня стоит человек. Это оказалась преподаватель сольфеджио Клавдия Ивановна, пожилая молчаливая женщина. Она и сегодня весь вечер сидела помалкивала, и вот теперь стояла возле меня и намеревалась опять что-то спросить. Я улыбнулся, она подалась ко мне всем телом:
— Что ж вы мало покушали? Я вам все же грибков положу? Это мое творение — сама солила, мариновала. С чесночком, с черным перцем, а сверху — вишневая веточка… Подвигайте вашу тарелочку.
— Да мне достаточно, — я попробовал отказаться, но меня сразу одернула Феша:
— А ты ешь, поправляйся. У нас за столом тут нет посторонних. А запас брюхо не дерет.
— Что за слово! — пристыдила ее Нина Сергеевна. Она подошла к нам и теперь остывала от танца. — Выражаться надо цензурно, а то вон какие портреты: Моцарт, Бах да Бетховен…
Феша сразу обиженно сжала рот и покосилась на стену, где висели портреты. Она их стала разглядывать, точно живых, точно каких-то начальников. И в глазах у ней был уже страх, удивление. Ее глаза заметила Елена Прекрасная:
— Не горюй, тетя Феша. Они, великие-то, тоже выражались по-всякому.
Все зашумели и засмеялись, и под этот смешок как-то робко приподнялся директор. Лицо было потное, виноватое.
— Нина Сергеевна, умоляю, позвольте откланяться? И вы позвольте… — Он печально посмотрел вдоль стола. — У меня гости дома, четыре года не виделись.
— Ничего, перебьется племянничек. Сегодня — наш день. Сегодня — я за директора!
— Нина Сергеевна! Адик мне не простит.
Но она уже точно его не слышала, она уже доставала тюбик помады из сумочки. И вот на глазах у всех, не таясь, не стесняясь, она подвела губы жирной, толстой чертой. Потом облизнула их язычком — и все это вышло ловко, доверчиво. И так же ловко, любовно поправила волосы.
— Отпустите меня, Нина Сергеевна! Христом богом прошу… — Директор хотел улыбнуться, хотел сказать, видно, смешное, приятное, но, наверно, уже не мог, не хватало терпения. В его черных миндальных глазках что-то тлело уже и плавилось — это ходила обида и заставляла страдать. Он налил себе рюмку вина и быстро выпил, не думая, и лицо его совсем побледнело, а на лбу проступила испарина. Мне стало жаль его, но мои мысли остановила Нина Сергеевна:
— Ну вот что, доскажу вам про Толика. А то отвлеклись на Сократа. Нехорошо. Значит так. Я уж говорила, что у него началось отклонение…
— Ой, Нинка, такой фильм есть у болгар. «Отклонение» — да. — Именинница загадочно улыбнулась и перевела глаза на портреты. И мне показалось, что портреты ей подмигнули. Я за всех не ручаюсь, но за Моцарта точно — он наклонил голову и блеснул глазами.
