— А у нас чай еще… Куда вы? Мы же обидимся. Сейчас торт нарежем, самый свежий, домашний. — Она взяла меня бережно за руку и усадила за стол. Ее доброта меня как будто связала. Мне хотелось уйти, но что-то мешало опять, не отпускало. А может, я боялся ее обидеть — так и было, боялся… Рядом с Клавдией Ивановной сидела Феша. На ней было теперь одно старенькое темное платье. Кофту она уже сняла, потому что в комнате стало жарко. Да и Клавдия Ивановна была тоже в темном, печальном платье. Всю жизнь она носила траур по мужу, а познакомилась она с ним еще давно, на фронте, в полевом южном госпитале, где работала санитаркой. Я знал об этом, потому что жил с Клавдией Ивановной в одном подъезде, только наша квартира была на втором этаже, а у ней — даже на пятом. Я часто видел, как она лезла к себе, на пятый, точно покоряла какую-то гору, и дышала она запаленно, как лошадь. И еще я часто видел ее на лавочке у самых дверей подъезда вместе с другими старухами. Они подробно обсуждали каждого, кто входил в дверь и кто выходил. И я всегда на них злился и нервничал, и на Клавдию Ивановну злился: еще, мол, была на фронте, а теперь опустилась… И все это мелькнуло в голове сейчас, как дуновение, и я почувствовал не то вину перед ней, не то даже стыд. Она смотрела на меня живыми притягивающими глазами, и голосок был такой же притягивающий, глухой:
— А я вот что придумала. Не обессудьте… — она замолчала, потом опять начала. — А давайте помянем наших мужей. Им уж с нами не праздновать, им уж снами не кушать. Но все равно — они вот где сидят! — Она притронулась к горлу. — Так что помянем. Они заслужили.
Она налила всем немного вина, потом внимательно посмотрела на Фешу.
— Всю жизнь мой Коленька был вот тут. — Она снова притронулась к горлу, вздохнула. — Но я всегда, Феша, знала…
— Что знала-то, договаривай! — Феша решительно подвинула к себе рюмку, потом так же решительно ее переставила. Вино она, видно, совсем не пила.
— А то знала, Фешенька, что я переживу Колю. И буду хранить об нем память, пока не помру…
— Так оно. Мы все заранее знаем. Голова не знает, а душа знает. Ее, голубушку, не обманешь, — Феша подняла голову и громко чихнула.
— Вон, вишь, душа-то простуду ворожит.
— А вам надо чай пить в калошах! — подговорился Олег и подмигнул мне: держись, мол, старичок, пока все нормально. А Феша весело посмотрела на Олега, потом пододвинула поближе тарелку.
— Я, Клавушка, тебя перебила. Да я что? Давайте помянем, помянем… — Феша наморщила лобик и снова задумалась. А Клавдия Ивановна подняла глаза на меня и как бы пригласила в сообщники.
— Может, я что не так. Кругом — праздник, а я — поминки. У старого, говорят, все по-старому. Может, что и смешно… Я вот и костюм храню Колин, все рубахи-перемывахи. Да их немного — всего две штучки да маечка. Бывает, запылятся, дак я стираю да глажу. А к дню Победы — это закон…
— А я опять все медали его храню, документы, — подговорилась Феша и посмотрела мне прямо в глаза. — Я целый год зарплату откладываю, а потом еду в мае к своему Михаилу Петровичу. Он у меня под Ленинградом лежит. Есть такая деревня Мхи. Там их много лежит да поляживает — могила-то братская. Нынче тоже вот собралась. Осталось мне до поезда ровно пятьдесят восемь дней… — Она мечтательно закрыла глаза.
— Хорошо мы жили с Мишей, Ивановна. Как птички жили, ясноё море. Поклюем свои зернышки да оберем свои перушки — и опять живем, друг на друга глядим… А нынче вон че, — она посмотрела долгим взглядом, на танцующих, — как козлухи скачут… — Она подергала недовольно плечиком, как будто на спине что-то мешало и беспокоило. Она походила теперь на синичку, которая встряхнула крылом.
— Я ведь с Мишей в одну школу ходила. Вспоминаю часто, если не сплю.
— А ты расскажи давай, не стесняйся… — Клавдия Ивановна посмотрела на меня прямым взглядом, точно приглашая снова в союзники: не осуждай, мол, старых-то, а лучше посиди с нами, не уходи. А Феша уже начала медленным голоском:
— Вместе, вместе училась я с Мишенькой. Ну дак че — дело было… Как-то оказался против меня мальчишко. Я мимо его, а он возьми да и подставь ножку. Захотел, наверное, поиграть. Ну и что бы! А я, дура, тогда закричала, и никто мне рот не зажал. Сколько лет прошло, сколько зим миновало, а я себе не прощу. — Она шмыгнула носом и утерла платочком губы. Потом посмотрела на меня, потом — на подругу:
