— Вы, девки, не очень поддавайтесь этой жмудии, а то и пропасть недолго… Они — какой народ? Я говорю — пропадете!
— Небось, не пропадут, коль работать будут, — возражает рябая пожилая хохлушка, стоящая у дрог: — а тут будут без работы лежать, скорее пропадут с вами, с дьяволами!
— Эх ты, лубок старый! тоже понимает! Вот, Петя, — обращается оратор к всклокоченному мужику мрачного вида, стоящему вблизи с цигаркою в зубах: — идут на тяповицу, а там, значит… гм…
«Петя» говорит на это очень крепкую остроту, от которой его собеседник заливается сиплым, заразительно веселым смехом.
Сквозь немолчный, жужжащий говор базара, сквозь трескотню проезжающих экипажей, доносятся мягкие звуки песни, стройной, протяжной, грустной… Я иду на эти звуки и прихожу в кабачок «Новый Свет», из гостеприимно раскрытых дверей которого они вылетают. Человек десять хохлов сидят за столом, на котором находится бутылка водки, стаканчик, несколько огурцов и большая краюшка ситного хлеба. Пожилые хохлы с бородами, черные и рыжие, безбородые парубки, одни в холстинных рубахах, другие в свитках, все потные, красные, серьезные, сосредоточенно углубленные в свое занятие, поют песню. Она начинается как-то незаметно, тихо и потом вдруг сразу подхватывается сильными, свежими голосами; гудят басы; смуглый, загорелый, курчавый парубок, с резко выделяющимися белками глаз, приложивши руку к щеке, заливается высочайшим подголоском, и все зрители и слушатели невольно награждают его одобрительными улыбками. Высокий худой старик со впалою грудью, как видно постоянный и неизменный посетитель сих мест, размахивает своими длинными, жилистыми руками и головой, умиляясь, нагибаясь к сидящему впереди его соседу-хохлу, сообщая ему свой восторг и быстро рассказывая о том, как он сам певал, когда жил на железной дороге; затем он тычет пальцем кверху в такт песен и ударяет себя в грудь, бросая косвенный, исполненный уважения взгляд на бутылку. А своеобразная хохлацкая мелодия звенит в пропахшем алкоголем и скверным кушаньем воздухе, и зовет куда-то удивленного слушателя, и напоминает о чем-то знакомом, грустном и родном…
Я ушел с базара и пробыл у знакомых в городе часов до четырех пополудни. Возвращаясь в свою гостиницу, я опять должен был проходить мимо тех же пестрых и живописных групп рабочего люда. Теперь здесь почти все было пьяно, говор сделался оживленнее, громче, крепкие слова так и висели в воздухе. На камнях мостовой, почти на каждом шагу, встречались распростертые тела мертвецки упившихся и спящих босых, оборванных, грязных людей.
Я не мог не остановиться над ними.
— Ну ничего-о! Это не избит! — сказал молодой парень с рябым лицом, обращаясь ко мне и указывая на спавшего у дверей кабака всклоченного и почти нагого человека, у которого все лицо было покрыто запекшеюся, потемневшею кровью. Стоявший в дверях молодой трактирщик в жилетке и с металлической цепочкой обратил вдруг внимание на спавшего и, подвинувшись к нему, растолкал его ногой.
— Это, брат, не годится, — сказал он, когда тот с трудом поднял голову: — тут люди ходят…
Выражение полного непонимания и удивления долго не сходило с изуродованного, безобразного лица этого босяка. Наконец, он с трудом поднялся и сел, подобравши колени и опустив на них свою всклокоченную, большую голову. Это было самое настоящее олицетворение горя-злосчастья!..
— Миша! — говорит хриплым голосом другой босой, всклокоченный человек, в красной рубахе и синих портах, подходя к трактирщику: — сколько дашь?
Он указал пальцем на свою грудь.
— Новая, только раз стирана…
Он уже не может твердо стоять на одном месте, едва удерживая равновесие и с трудом открывая свои пьяные, неподвижно уставленные вперед глаза.
Трактирщик окинул опытным, оценивающим взглядом его рубаху и, не торопясь, проговорил:
— Два гривенника.
— Тридцать!
— Нет, два… Смотри, вот тебе какую дам.
Он заглянул за дверь и тотчас извлек оттуда какие-то грязные клочки, которые даже босяка, изнывающего от жгучей жажды, привели в негодование.
— Тьфу, будь она проклята! — прохрипел он и, после долгого раздумья, прибавил: — три дашь?
