— А семга рыбоход не саботирует? — спрашиваю.
— Что вы! — удивляется Кира Александровна. — Бывает, по десять-двенадцать тысяч в год проходит. Кстати, наш рыбоход самый старый в Союзе. И как ни странно, самый эффективный.
— Ну а горбуша идет?
— О горбуше справляйтесь на Тайбольском рыбозаводе…
Вот так всегда: только займешься каким-нибудь вопросом, как дорожка твоего интереса становится едва ли но бесконечной, ведет от человека к человеку по сложным, закрученным виражам проблем…
День спустя я в Тайболе. Шагаю по тропке к приземистым баракам рыбозавода. За ними выпукло лежит свинцовое Пул-озеро с одинокой лодчонкой посередине. Изящные, стройные ели обступили болотистые низины. Тяжелые тучи лежат на далеких сопках.
Из тучи неожиданно вываливается вертолет и падает прямо на меня. Он приземляется на дороге возле рыбозавода, на пятачке, свободном от елей, осинок, столбов. Невесть откуда появляются мальчишки, с любопытством глядят, как из темного люка вылетают на землю пустые полиэтиленовые мешки. Выходят пилоты в глухих шлемах с проводами под подбородком, выпрыгивает мужичок, не слишком выбритый, не очень изящно одетый. Но он оказывается самым главным здесь — директором рыбозавода Николаем Кирилловичем Евсевьевым.
— Поглядите пока, — говорит он мне торопливо. — Потом побеседуем.
Хожу по цехам рыбозавода, не хожу — балансирую на узких мосточках. Сверху — бревна перекрытий, снизу — вода. Ходит по мосточкам одинокий рыбовод, что-то шевелит в воде длинным сачком. Тишина. Слышно, как за стеной на улице директор крупно разговаривает с кем-то из своих сотрудников.
Всматриваюсь в воду и различаю на дне копошащуюся массу темных червячков. Это и есть горбушата, сеголетки — продукция завода, которая отличается от продукций других предприятий тем, что, «изготовленная», она требует не меньших забот и хлопот. Рыбки чрезвычайно капризны: им подавай постоянную температуру, чистую проточную воду, насыщенную кислородом. Иначе они бастуют самым доступным образом — попросту погибают.
Приходит Евсевьев, спрашивает, что меня интересует.
— Много их гибнет? — задаю первый пришедший в голову вопрос.
— Смотря как считать. Природу мы превзошли, а самих себя, конечно, нет. В естественных условиях — отход больше половины. У нас — меньше десяти процентов.
— А сколько вы уже вырастили?
— В этом году пятнадцать миллионов мальков семги и горбуши.
— Ого!
Евсевьев снисходительно усмехается:
— Это мало. Море не рыбозавод. Там хищники. Даже треска и селедка не прочь полакомиться горбушатами. Чтобы их хотя бы в реках поменьше жрали, мы перевозим горбушат вертолетами в устья рек, впадающих в море. Хотите с нами?..
Еще бы не хотеть!
Мы выходим на улицу, некоторое время наблюдаем, как рыбоводы затаскивают в вертолет полиэтиленовые мешки, туго налитые водой и набитые мальками, забираемся с Евсевьевым в тесный салон и захлопываем дверь. И побежали под нами неровные километры Кольского полуострова. На глазах помельчали леса и наконец совсем исчезли. Только сопки, мелкие кустарники да камни, затянутые мхами — коричневыми, серыми, салатными.
Есть что-то величественное в однообразии летней Кольской тундры. Как в песчаной пустыне, как в необозримой тайге, если глядеть на них с высоты. Первое впечатление — цветное постоянство. И в нем, как в песне, — голубые глаза озер. Глубокие, прозрачные, бездонные. И безжизненные. Лишь один раз промелькнула внизу пара сказочных лебедей, снежно-белых на чернильной зеркальной глади озера. Напуганные шумом вертолета, лебеди забеспокоились, закрутили головами, но так и не догадались взглянуть вверх.
Вертолет идет низко. Его тень, словно каракатица, легко скользит по склонам сопок. Машина натужно гудит. Хочется встать на цыпочки, чтобы помочь ей. Ведь как-никак полтораста тысяч пассажиров, не считая трех пилотов да нас с Евсевьевым. Эти сто пятьдесят тысяч стали икринками на далеком Сахалине, еще не выклюнувшимися попали на другой край материка. Они стали рыбками в центре Кольского полуострова. И вот теперь, едва дожив до трехмесячного возраста, вновь совершают воздушное путешествие. На этот раз к Баренцеву морю.
