На суше и на море, 1970 - страница 137
— Замолчи! — зарычал Степан. — Погань!..
Огарок бросил ружье. Хищно присел на широко расставленных пружинящих ногах. Крючковато раскинул пальцы мускулистых рук, как приготовившийся броситься на жертву беркут. Глаза, до этого почти добродушные, вмиг налились какой-то нечеловеческой холодной злобой. Ни один мускул изуродованного лица не дрогнул. Огарок медленно двинулся к Степану. Вот сейчас бросится на него. Но вдруг он выпрямился и с силой произнес:
— Баста! Дело сделано. Товару здесь сколько?! Срублено, вымочено, выдрано, высушено. Осталось связать в пучки да Никифорову сплавить… Не стой на дороге, коли я к заветной цели двигаюсь, — родного брата уберу!
Степан посмотрел на вязку многопудовых тюков мочала. Огарка он почти не слушал. Одолевали какие-то свои неотвязные мысли. От горячей работы в лесной духоте у него пересохло во рту. По сероватому щетинистому лицу струились грязные ручейки пота. Не глядя на Огарка, он решительно произнес:
— Уходить надо… Наследили…
— Степан Тимофеевич! — притворно ласково и покорно обратился к нему Огарок. — Не думал не гадал, что у тебя коленки хлябают! А еще Атаманом звался.
— Брось играть! — зло кинул Степан, и на его широких скулах беспокойно заходили желваки.
Огарок махнул небрежно рукой, взял двустволку и пошел к убитому…
Степан Тимофеевич Мазин кличку свою получил в колонии за сходство имени-отчества и созвучность фамилии с волжским атаманом Степаном Разиным. Был он крестьянским сыном из глухой лесной деревеньки. Лет пятнадцать мотался в погоне за длинным рублем. Слышно было, что пьет. Два-три раза женился, но все так, не по-настоящему, легкодумно. Совершил одно, потом второе преступление. Отбывал наказание. Прошлой весной нежданно-негаданно пожаловал, прихватив с собой из мест заключения уголовника Огарка, к престарелой матери.
Хорошего от сына Матрена не ждала, поэтому смотрела на него настороженно. Но Степан сразу же по приезде занялся устройством давно прогнившей крыши на доме и сарае, починкой забора, заготовкой дров на зиму, чего раньше никогда не делал.
— Жить-то дома, что ли, намерен? — осторожно выспрашивала Матрена.
— Намотался я, мать! — неохотно отвечал Степан.
— А и вправду бы остепенился, Панушко. Все бы мне доживать-то полегше было, — просительно заглядывала в глаза сыну старуха…
— Время семью строить. Гнездо иметь. Не век же бобылем мотаться, — говорили Матрене соседи. — Приживется, подожди.
И Матрена ждала…
Но во время очередной попойки в сельповской столовой к Степану с Огарком подсел заготовитель сельпо Никифоров.
Как-никак много лет не виделись. Да и прицел Никифоров всегда в делах имел дальний.
— Чем заняться, земеля, мечтаешь? — ввернув блатное словечко, хитровато осведомился Никифоров.
— В колхоз. Куда здесь больше? — безразлично ответил Степан.
— Эх ты, землепроходец! — подмигнул ему заготовитель, ставя на стол бутылку «столичной». — Да я вам с дружком прямо золотой прииск предложить хочу. Месяц работы — мешок денег! Мочало. Рубль килограмм. Деньги на бочку. Раньше-то ты, Степан, этим делом, кажись, с отцом занимался?
Степан утвердительно мотнул головой.
— Опасно? Хм! Чего опасно-то? В ведомости могу ваших фамилий не проставлять… Где взять? А вон, на Юронге. За Гнилой Ложбиной. Лесники туда раз в год по обещанию ходят. Как вывозить? Рекой. На плоте. Из голья связать. За деньги медведь пляшет, ха-ха! — раскатисто грохнул Никифоров. — Э! Да что я вас одними сказками угощаю, — спохватился он. — А ну подставляй стаканы, братва!
Ребята охотно чокнулись гранеными. Влили огненную влагу в широко раскрытые рты. Крякнули. Откусили остывших котлет. Никифоров продолжал:
— Если что — леснику сотнягу, чтобы язык за зубами…
Степан слушал заготовителя без интереса, а у Огарка глаза сразу жадно загорелись. В разговор он не вступал, но нетерпеливо ерзал на скрипучем замызганном стуле.
Пили допоздна. Майская ночь с густым запахом черемухи давно опустилась на землю. Молодой хрупкий месяц смотрел с безоблачного высокого неба на только что одевшуюся в кипень цветов зелень.
Когда, пошатываясь, шли домой, Огарок шептал заплетающимся языком:
