Сорокалетний Данила Акимович был холост. Отец его давно умер. Большую часть зимы в его маленькой двухкомнатной квартире жила мать. С начала весны и до поздней осени она уезжала к себе в деревню, где работала на колхозной пасеке да еще держала и собственные ульи. В такое время Данила Акимович столовался у Лидии Георгиевны — жены Федора Болиславовича и матери двух девочек, из которых одна училась в восьмом классе, а другая уже собиралась поступать в институт в областном центре.
Как всегда, так и в этот раз, Лидия Георгиевна накрыла стол в кухне, поставила перед директором и своим мужем по тарелке щей и ушла в комнату. Данила Акимович встал, прикрыл плотней дверь и, вернувшись на свое место, вполголоса спросил учителя:
— Скажи: у Лидии Георгиевны капроновые чулки есть?
Федор Болиславович опустил ложку в тарелку и уставился на друга сквозь стекла очков.
— Откуда мне знать? Я в ее гардеробе не копаюсь. А зачем тебе?
— Нам бы три штуки, — не отвечая на вопрос, продолжал директор. — Тебе, мне и Раисе Петровне.
— Да ты скажи толком, зачем?
Когда директор изложил наконец свой план действий на завтра, учитель даже вскочил от возмущения. Очки его засверкали, серые усы ощетинились.
— Данила Акимович! Ну ты... ну ты извини меня!.. — Он оглянулся на дверь и продолжал уже хриплым шепотом: — Ну... ну ты, право, как маленький: только-только у нас гора с плеч свалилась в смысле этого Мокеева, а ты уж такое затеял, что про нас не только в районной, в «Учительской газете» фельетон готов!
У Данилы Акимовича была такая черта: чем сильнее кипятился в споре его собеседник, тем мягче говорил он сам.
— Федор Болиславович, да ты сядь! Давай потолкуем спокойно.
— Не могу я сидеть, когда ты такое говоришь! Мне как-никак шестой десяток пошел, а ты черт-те что предлагаешь! Может, скоро на карачках прикажешь перед ними бегать.
— Ну, не хочешь сидеть, так стой, но спокойно выслушай меня. Ты сколько лет уже преподаешь?
— Да с тех пор, как ты меня сюда заманил. Остался бы мастером на промкомбинате — горя бы не знал.
— Ну ты, однако, их психологию за это время изучил? Я говорю вот о таких... которые только четвертый класс кончают?
— А чего ее изучать? У меня своих двое, выросли уже.
— Так вот пойми, какое у нас положение...
— С тобой весь обед остынет, — проворчал учитель. Он сел и снова принялся за щи. — Говори. Слушаю.
— Нам с тобой известно, что девку ни за что собираются крапивой отхлестать. Тебе совесть позволит такое допустить?
— Ну нет, конечно.
— Так как же ты думаешь это дело пресечь? Административными мерами?
Федор Болиславович молчал и думал, работая ложкой. Данила Акимович продолжал:
— Ну ладно, положим, я завтра приду к ним в класс и скажу: «Так, мол, и так, мне известно, что вы собираетесь учинить. Если учините — вызовем родителей, весь класс будет наказан.» Каково после этого будет Мокеевой и Хмелеву? Да их же со свету сживут, сам знаешь, каким этот народ бывает порой жестоким.
— Да. Тут вопрос, конечно, — задумчиво пробормотал учитель.
— Ну, вот! А если мы это дело на игру перевернем? Ты понимаешь, что это у них наполовину игра? Какого-то фильма насмотрелись и давай чулки на лицо напяливать... А если мы сами включимся в эту игру, потом по-хорошему с ними поговорим, они же обо всех конфликтах позабудут!
— Да ведь кто-нибудь из них уделается с перепугу, если ты перед ними с чулком на голове возникнешь да еще в темноте или в сумерках хотя бы.
— А мы недолго будем в чулках. Подойдем только и сразу снимем.
— И пойдет про нас славушка. Кто-нибудь возьмет и скажет родителям: мы, мол, гуляли себе спокойно, а директор и еще один взрослый псих наскочили на нас в темноте и давай пугать.
