Элементом расту уголовным я.
Закончив песню, он умолк, как-то сразу скис и грустно уставился на реку.
Его сверстница Надя Волкова тоже смотрела на реку. Лицо у нее было скуластое, как у эвенки, но не смуглое, а розовое, глаза длинные, слегка раскосые, но не темные, а чисто-серые, и волосы не черные, а темно-русые. Она держала на коленях прозрачный мешочек с кедровыми орешками, грызла их и время от времени, не оборачиваясь, наделяла ими Луизу и Леню. Когда Чебоксаров умолк, она, тоже не оборачиваясь, протянула ему кулак с зажатыми в нем орешками.
— Грызи! Сам эту песню сочинил?
— Ну. А кто же еще?
— Давно?
— До отъезда Акимыча.
Надя по-прежнему смотрела на реку, щелкая орешки.
— Никто его не боится, а он — «Все дрожат передо мной, перед Юркою». Кто же это перед тобой дрожит-то?
— Дрожали некоторые.
— Ну, кто?
— Во-первых, учителки, во-вторых, ябеды, в-третьих, общественники всякие, которые воспитывать любят. А нормальных людей я не трогал.
Тут только Надя повернула к Чебоксарову скуластое лицо.
— Ну, ты все-таки скажи: ты был хулиганом или не был?
Юра помолчал, грызя орешки.
— Хулиганом, по-моему, не был, а был... ну, так сказать, затейником с хулиганским уклоном.
— Да ну тебя! — рассердилась Надя. — Ты и словечка по-простому не скажешь.
Надя сердито умолкла, а Луиза обратилась к Чебоксарову:
— Чебоксаров, скажи... Мне не верится... Вот все кругом говорят, что тебя из десятилетки в нашу школу перевели и тебя Акимыч за один день взял да и перевоспитал. Ведь такое только в книжках бывает.
— В антихудожественных, — вставила Надя.
Чебоксаров помолчал, грызя орешки, глядя вдаль перед собой. Он, повторяю, очень любил производить впечатление.
— Не за один день, — наконец сказал он.
— А... а за сколько же? — спросил Хмелев.
— Н-ну... минут, примерно, за пятнадцать.
Надя снова вмешалась в разговор:
— Юрка, ну довольно тебе! Люди серьезно тебя спрашивают.
— А я серьезно и отвечаю.
— За пятнадцать минут?
— Ну... В крайнем случае — за шестнадцать, может быть, даже за шестнадцать с половиной... Я ведь на часы не смотрел...
Теперь Луиза умолкла, Юру допрашивала только Надя:
— Каким же это способом Акимыч тебя перевоспитал?
— Нашел такой педагогический прием.
Надино лицо из сердитого сделалось несчастным — такое ее взяло любопытство.
— Ю-урка! Ну, ты скажи: какой педагогический прием?
— Сказать не могу. Тайна. Дал слово Акимычу.
— А ну тебя! Любишь ты изображать из себя черт-те кого! — Надя отвернулась и умолкла. Молчали и Леня с Луизой. А Юра самокритично думал о том, что Надя права, что, примерно, так же сказал о нем и сам Данила Акимович.
В последний день зимних каникул Юра сам явился к директору второй восьмилетки, потребовал, чтобы никто из родителей его не сопровождал. Он хотел удивить Бурундука, о котором много слышал, совсем неожиданным для того поведением. Вот, мол, думал он, директор ожидает увидеть развязного, грубого, расхристанного парня, а к нему войдет подтянутый, с хорошими манерами молодой человек. Во как будет озадачен этот Бурундук!
Но Бурундук тоже неплохо подготовился к встрече. Ему сообщили о всех «подвигах» Чебоксарова, он внимательно их изучил и еще вечером, лежа в постели, продумал линию своего поведения. В результате встреча получилась очень галантной.
Послышался деликатный стук в дверь.
— Войдите, — сказал директор.
Дверь открылась, и на пороге появился подросток с правильными чертами лица, в аккуратной школьной форме, правда, с несколько длинноватыми для ученика волосами.
— Данила Акимович? Здравствуйте! Чебоксаров Юрий, — отрекомендовался он.
— А! Знаменитый хулиган Юра Чебоксаров! — улыбаясь, сказал Данила Акимович и привстал, указывая ладонью на стул перед столом. — Прошу! Садись!
Юра сдержанно поблагодарил и сел, не прислоняясь к спинке стула, держа ладони на коленях. Данила Акимович придвинул к себе одну из папок и вынул из нее мелко исписанный листок бумаги.
— Так, Юра. Я о твоих подвигах информацию получил. Теперь давай вместе проверим, насколько эта информация точна.
— Пожалуйста, — согласился Юра.
— Значит, ты три раза в милиции побывал?
— Три раза.
