Тут он видит, что она стоит в середине палаты и озирается — люди в кроватях все одинаковые и кровати не отличишь. Только под одной стоит таз, из-под одеяла к нему тянется трубка, по ней стекает какая-то жидкость. Он машет ей:
— Иди сюда, как тебя звать — забыл, это мне в живот вставили трубку, не бойся, иди сюда, хочешь, тебе покажу?
Она кивает, он откидывает одеяло. На животе у него горкой наклеен пластырь и, вроде, еще скомканный целлофан, из середины целлофана тянется эта трубка. Он говорит:
— Хочешь в нее подуть?
— Зачем?
— А все дули. Бавыкин из этой новой рок-группы, «Восточный призрак», подул, и Макс приходил — подул, и Костя — мой одноклассник. Я всем, кто ко мне сюда приходит, разрешаю подуть.
— Ты умрешь? — спрашивает она тогда, и он пугается: «Да? Нет…» Ей кажется — такими щедрыми люди бывают только перед смертью. Хотите — дуйте в мою трубку, если вам нравится, но только не оставляйте меня одного!
— Не боись, девка, еще на свадьбе вашей буду гулять! — не к месту кричит ей от дверей гниющий, разлагающийся заживо бывший начальник заставы. И после, когда она снова приходит сюда, она уже с опаской смотрит на кровать возле дверей — лежит там что-то вот такое, будто уже не человек, и запах от него, и как он только мог подумать, что у нее вот с этим парнем будет свадьба? Это же все могут подумать, как и он, что она ходит сюда, потому что задумала кое-кого женить на себе, пойдут такие разговоры — что у нее губа не дура… Но кровать возле дверей пуста, и ей говорят, что начальник заставы уже умер. «Как, совсем умер?» — в недоуменье спрашивает она, а он в ответ только разводит руками: «А ты как хотела — не просыхая бухать сколько лет? Он говорил, что у них там было скучно — степь…»
И она потом, позже, никак не могла понять, отчего и ему тоже почти всегда было как будто скучно. Со стороны казалось, что ему нигде не могло стать скучно хотя бы на миг. Его мир был ярким, как мазня младенца, дорвавшегося до плакатной гуаши. Краски кружились вокруг нее, водили свой хоровод в буйном темпе, и она знала, что это она смотрит по сторонам его глазами, а он хотел каждый миг, чтоб мир был еще красочней, еще смешней и в то же время еще печальней, чем на самом деле. Истории, вышибающие слезу, волновали его, как девчонку. Ему интересны были разные люди, вся их жизнь, даже то, что с ними было когда-то давно, и он говорил ей, что хорошо бы когда-нибудь напиться вместе, это же совсем другой уровень отношений, ты бы рассказала мне про себя все-все-все. А ей и рассказывать было нечего — тихая, расписанная по часам и минутам жизнь девчонки-отличницы, дочери, старшей сестры — возможно ли это передать тому, кто о такой жизни понятия не имеет? Да и то — была ли у нее охота возвращаться мыслями в ту жизнь! Все бывшее когда-то с ней мутнело, отступало в тень как в небытие, когда начинали кружиться краски, которые одним своим присутствием он зажигал и заставлял водить хоровод, как на гигантской новогодней елке. А ему всего было мало. Да и как могло быть иначе — с его-то щедростью! Раздавая всем подряд свои краски он ничегошеньки не оставлял для себя. Серым, кислым был его мир. Мама появлялась в проходе между кроватей:
— Тебе надо взять академический отпуск. Мы с отцом говорили…
Он думал, как же ей нравится произносить «мы с отцом» и как редко бывает такая возможность. Все, происшедшее с ним в последние дни, объединило родителей, наконец — ненадолго, само собой, и отцу в тягость совместные визиты в деканат: «Мальчик уже наказан. Он болен, ему нужно сочувствие. И, в конце-то концов, вы же не исключили тех, кто был с ним. Они прощены. Мы со своей стороны обещаем…» И маме даже и не хочется, чтоб эта полоса унижений скорей закончилась. Ей хочется подольше говорить: «мы с отцом». Отец точно стоит сейчас у нее за спиной. И соглашается с ней во всем. Она рубит воздух ладонью.
— Отец возьмет тебя к себе в институт. Смотри, это твой шанс.
Он должен оценить всю тяжесть жертвы, принесенной отцом. У мамы сияют глаза.
— Отец двадцать лет работает, и ни разу ничего для себя, ни разу, это был его принцип…
