Судья Схруэдер спрашивал подсудимого:
— Можете ли вы предъявить суду документ, подтверждающий, что вы приняли польское подданство?
— Такие документы у меня имелись, но я их спрятал в каком-то доме в Ирландии, теперь найти их будет трудно.
Судья продолжал:
— Зачитываю два ваши письма, датированные 1941 годом, в которых вы извещали официальные немецкие власти о том, что вы голландец (читает письма).
Ментен делает презрительный жест рукой:
— Это очередная фабрикация!
В зале суда смех.
Судья немедленно требует тишины, он осторожен: наглость Ментена провоцирует возмущение общественности, эксцессы тут возможны, но обвиняемый не должен иметь повод жаловаться, что его защите мешали.
9 мая 1977 года в особой палате Амстердамского окружного суда продолжалось слушание дела Ментена. Зал был полон, в корреспондентской ложе яблоку негде было упасть.
Несмотря на то что многие совершенные Ментеном злодеяния стали уже достоянием широкой общественности и ждали возмездия, сам он держался чрезвычайно уверенно. То и дело вступал в объяснения, каждый раз говорил нескончаемо долго, возмущенно требовал, чтобы его не прерывали, снова и снова отрицал все инкриминируемые деяния. А в конце своей трехчасовой речи заявил, что предъявленное ему обвинение — «выдумка советской юстиции».
Когда шум в зале утих, к председателю обратился прокурор Хабермел:
— Обвинением будут представлены в распоряжение суда дополнительные материалы о расстреле советских граждан подсудимым Ментеном в селе Урич.
Взоры присутствующих обратились к Ментену. Все заметили, как он побледнел, как задрожал у него подбородок.
С началом судебного разбирательства по делу Ментена наше расследование на Львовщине, на месте преступления, не прекратилось. Подобная возможность предусмотрена законами, в частности и голландскими. Масштаб содеянного Ментеном, к несчастью, был очень велик.
Со временем устанавливались и новые свидетели. Одни, услышав по радио или прочитав в газетах о ментеновском процессе, сообщали о себе сами, других — разыскивали мы. Нет нужды говорить о трудностях, которые при этом возникали, если вспомнить, сколько минуло лет со времени совершенных Ментеном преступлений.
Многих свидетелей уже не было в живых, место жительства других было неизвестно. А кроме того, приходилось еще уточнять, где именно стояли те или иные здания, теперь уже не существующие; измерять расстояние от места расстрела до места уничтоженных войной домов, возле которых стояли или в которых тогда находились очевидцы кровавой трагедии. Не мало времени заняли и поиски фотографий погибших.
В свою очередь в Голландии, ФРГ, других странах Ментен бросал громадные суммы на то, чтобы преградить дорогу правде. Людей, потенциально ему опасных, всячески порочили (тут посильную лепту внесла жена Ментена, пытавшаяся оклеветать юристов — участников следственной группы, побывавших в СССР). Нанимались частные сыщики для слежки за теми, кто мог разоблачить Ментена. Пускались в ход угрозы, писались анонимные письма. Не успел свидетель М. Гауптман прибыть из Швеции в Амстердам, как получил письмо, в котором ему грозили расправой, если он посмеет давать правдивые показания. Фабриковались «документы», имеющие целью превратить фашиста Ментена в Ментена-антифашиста. И с той же целью исправлялись подлинные архивные документы времен второй мировой войны в выгодном для Ментена свете. Не случайно газета «Де Ваархейд» призывала: «Исходя из значения дела Ментена, который десятки лет имел высоких покровителей, очень важно сохранить бдительность».
К сожалению, призыв газеты Компартии Нидерландов не всеми был услышан: Хейнингену каким-то образом удалось раздобыть некоторые данные из секретного досье на Ментена, и, подчистив их, поменяв, так сказать, минусы на плюсы, он разослал их во многие газеты.
В зале окружного Амстердамского суда шло очередное заседание. За столом защитника, перед огороженным местом обвиняемого, — адвокат Хейнинген, знаток буржуазного процессуального права.
Щурясь, он то проницательно поглядывал на судей, то простодушно на публику, изо всех сил стараясь завоевать ее симпатии. Во всяком случае ему хотелось продемонстрировать искренность в борьбе за честь «оскорбленной личности». И когда, оборачиваясь назад, он смотрел на эту самую «оскорбленную личность», эсэсовца Ментена, взгляд его становился сочувствующим.
