Он промычал, и ланки, успокоенные его голосом, стали послушно поедать ягель.
Вертолет вентилировал воздух уже около часа. У поселка Итаки Плахов увидел людей. Крошечные с этой высоты, они суетливо посверкивали топориками — возводили над рекой желтый лиственничный сруб. Дальше вертолет поплыл над марью, и гряда изрытых пропастями гор отодвинулась вместе с метеостанцией в глубь восточного горизонта. Люди терпеливо смотрели вниз, но, кроме черных проломов северных озер с четко обозначенными тонкими берегами, ничего не было видно.
Плахов закрыл глаза и подумал о ненормальности своего поведения: сам ввязался в полет, который наверняка закончится хаотичной трескотней выстрелов, ужасным предсмертным бегством зверей по зыбкой мари. Потом услышал, как возбужденно завозился радист, извлекая самозарядный карабин. И стало на минуту совсем нехорошо: вертолет показался уродливо грязным, как запущенное, нечистоплотное помещение.
Плахова качнуло, и он коротко глянул вниз: к ним стремительно приближалось небольшое стадо — три изюбриные матки и огромный буро-дымчатый сохатый. Широко расставив изящные ноги, ланки сначала пристально всматривались в грохочущий синий небосвод, а потом снова принялись за корм.
Вертолет шел на снижение, и вогнутая земля становилась плоской. Радист открыл дверцу: лопасти рождали смерчи, и бешеные потоки воздуха гнули желтые травы. Плахов выпрямил свое трепетно-напряженное тело, выглянул через плечо радиста. Снова он увидел тесно сбившихся маток и быка, чью блестящую шерсть ломали вихри.
Радист опустил ноги в проем, устойчиво уперся боком в борт, вытолкнул ствол карабина наружу и медленно, удобно выбирая цель за целью, стал методично расстреливать стадо…
С последним выстрелом Плахов подобрал теплую гильзу и вздрагивающей рукой провел по волосам, вымучивая на лице ускользающую стыдливую улыбку. Он еще раз, крадучись, бросил косой взгляд через крутую спину радиста в загадочную глубину и увидел там расстрелянных в упор комолых маток и быка-гиганта.
Вертолет мягко опустился, радист с Плаховым спрыгнули на землю… Ран почти не было видно. Были аккуратные дырочки с монету величиной, а сами пули вонзились глубоко в тело, застряв где-то на излете. У ланок оледенели глаза, у одной из них Плахов заметил на губах комковатый недожеванный ягель. Лось — старый бык — глубоко взрыхлил копытами землю, но в его застывшей позе, в боли вывороченных глаз крылась неистребимая устремленность вперед.
— Многовато навалил, — сердито сказал командир экипажа радисту.
— Сгоряча это, — отрывисто дыша, ответил радист. Потом перевел круглые, белесо-рахитичные глаза на Плахова, спросил: — Ну, как охота?
— Страшно, — признался Плахов и поежился.
— Ерунда, — засмеялся радист, — если бы не мы, так все равно бы волки их покончили.
Во рту у Плахова сделалось сухо. Он оглядел безнадежно далекое небо и почувствовал смертельную усталость, вызванную чудовищной бойней, к которой он был не готов и которая смяла не только его мысли, но и душу. До его сознания едва доходил разговор экипажа. Но все же Плахов уловил, что от него требуется: экипаж улетит на пару часов куда-то к геологам, кого-то там возьмут, а он, Плахов, должен разделать пока туши. Мясо может себе на станцию забрать, а вот камус оставит им.
— Камус… — недовольно повторил Плахов. — Какой еще камус?
— А вот какой, — сказал радист, выдернув из-за пояса нож, и быстрым круговым движением обвел лезвием ногу ланки, тут же отвернув надрез и выбелив под ним тонкую кость.
Он попытался вложить Плахову в руки нож, но тот сказал, переживая мучительное недоумение, рожденное этим почти на грани истерии состоянием, что у него есть свой…
Вертолет ушел к прозрачным облакам. Сделалось холодно, звериные глаза равнодушно смотрели в стынущее небо. Плахов взглянул на старого быка и, ненавидя себя, не прощая, как самого страшного грешника, поднял сначала переднюю ногу сохатого, потом приставил нож к задней.
…Плахов не узнал в старом быке лося Митьку: пуля ударила в сочленение толстых рогов и только оглушила сохатого. Когда же коснулся лезвием задней ноги, сделав надрез, лосиные мышцы сократились от тягучей острой боли, и ошеломленный Плахов увидел, как старый бык начал медленно подниматься, громадой вырастать над ним. Плахов вздрогнул, заглянув в расширившиеся глаза сохатого, в них не было укора в человеческой несправедливости, однако все равно смотреть было страшно.
