Что творится там, за окном? Не успел распахнуть, как теплый сирокко кладет мокрую лапу мне на лицо и наполняет влажным дыханием всю комнату. У меня ли на глазах бельма, или в самом деле ничего не видно? Серые воды густо плывут с серого неба на посеревшую землю. Они уже смыли все краски, полиняло море, скалы, деревья. Monte Solaro плавает тенью в мутных просторах, a Castiglione — как привидение: показалось и исчезло. И все постепенно исчезает: море, скалы, земля. Только из ниоткуда густо стремятся в никуда серые небесные воды и тяжело дышит сирокко.
Затворяю окно и в отчаянии сажусь за стол.
Стены погасли, расплылся Боттичелли, по бельмам стекол стекают слезы, и меня охватывает желание раствориться тенью.
Не пойти ли в город? Еще издали с радостью замечаю розовые плиты городской площади, желтые стены funicolare и башню. Никому не известный, сажусь на скамью, слушаю и удивляюсь. Сквозь белые колонны синеет море, по Monte Solaro ползет туман. Подо мной с подземным гуденьем движется на берег вагон.
На башне бьют часы: три раза тонко и десять басисто.
Проходят люди, вперед и назад. Какие-то черные фигуры, матовые лица и красная гвоздика в петлице. Сошлись в кучку, потом цепочкой оперлись на барьер, словно галки на телеграфной проволоке.
Толстый портье, неуклюжий, как слон, и паралитик, будто врос в желтую стену. Его кротовые руки лежат на коленях. Вот он тяжело поднялся и переставил стулья, которые сдает внаймы желающим. Концы плетенки торчат в них из-под сиденья. Мой парикмахер, сдвинув на затылок котелок, со скучающим видом — так изо дня в день — разглядывает витрину электрических приборов. Стоит долго, упорно, как изо дня в день, зевает и отходит.
На башне бьет одиннадцать.
Худощавые молодцы из отелей, с галунами и в новеньких костюмах, пока нет парохода, постукивают каблуками по розовым плитам. «Hotel Royal» толкнул «Hôtel Pagano». «Hôtel Faraglioni» закурил папироску.
Согнувшись и налегая на толстую палку, портье шаркает ногами, подает кому-то стул.
Жалкий щеголь подпер плечом белую колонну. Потрепанные штаны, порыжевший пиджак — все бесцветно. Словно он долго валялся в известковой яме. Креп на рукаве, а из бокового кармашка торчит кончик розового платка.
Снова вечность отбивает пятнадцать минут.
Взад и вперед снуют черные фигуры.
Море шумит.
Желтые спинки фиакров, стоящих в ряд, блестят на солнце.
По Monte Solaro ползет седой туман.
Парикмахера снова привлекает витрина. Котелок съехал на шею, а он упорно разглядывает электрические принадлежности, как и ежедневно.
Голубые факкино (носильщики) в широких блузах расхаживают, заложив руки в карманы: еще нет парохода.
Старик портье зевает истерически, словно осел. Короткие, как у крота, руки лежат на коленях.
Проходят американки. Безобразные, худые, широкоротые, все в белых вязаных куртках и в желтых туфлях.
— Shall we have time before breakfast?[4]
— 0, yes!..[5]
Холодные глаза скользнули по всему, словно льдинки.
Дети гоняют по piazz’e собаку. Собака скачет и попадает кому-то под ноги.
Из-за белых колонн выплывает пароход — две голые мачты и черная труба.
Скучающие люди сбились в кучку и перегнулись через барьер. Всем интересно.
Дымок от папироски вьется в воздухе.
На башне часы отбивают еще раз.
В море всплывают и тотчас исчезают пенистые волны, словно утопают рыбацкие челны, погружаясь в воду белым парусом.
Полицейский в черном плаще — щеки синие и нос красный — сонно машет прутиком в воздухе и, может быть, в тысячный раз поглядывает на эти дома.
Купы белого, словно лысого, кокорника расстилают зеленую листву под навесом магазина.
Портье накрепко врос в желтую стену.
Прошли две девушки, полногрудые, с красными платками на плечах.
Осел с грохотом огромных колес привозит на piazz’y полную повозку капусты, а толстая женщина, подергиваясь, делая непринужденные движения, какие бывают только у рыбы в воде, что-то выкрикивает.
Подо мной с подземным гулом проползает снизу вагон, и появляются в дверях пышные жандармы в треуголках, с плюмажами и с густым серебром на мундирах.
Первый извозчик примчал пассажиров: молодцы из отелей налетают на него, как воробьи.
