И приснился мне русский сон, да такой ясный, объемный и фактурный, как никакие другие мои сны. Прелесть русского сна в том и состоит, что он подробен и все русское в нем непоправимо родное и прекрасное, как несовращаемый возраст: свежие пятна света на траве, вычурно мохнатые тени, манящие упоительной прохладой липовые аллеи, счастливые дети, улыбающиеся коты и птицы, и вечное счастье сквозь листъ.
– Такое наяву никогда не увидишь, – сказал мне некто ворчливым голосом Немухина, – а уж тем более в России. Это осенняя тоска. Она накатывает, когда ничего другого, важного с точки зрения душевного равновесия, не остается. Из этого тумана и выплывает «Счастливое детство», которое таковым на самом деле не было. Это все русская мечтательность, «маниловщина». Предаваться ей в повседневной жизни неразумно.
Тебя в школе учили: все находится в развитии. Потому по родовым свойствам и нельзя точно судить о конечных результатах. Ведь когда ты ешь яблоко, то не думаешь, каким оно было на вкус, пока вызревало. А сам путь развития, от чего он больше зависит, только от места-времени, или еще от величины желания? Это, так сказать, вопрос сугубо риторический. Ведь мое «я» – всегда часть «Мы», но не среди обезличенных в массе, а прилепившаяся к себе подобным. Такие «мы» сидят как бы на дне, но платят за всех.
Мне снилась осень в полусвете стекол и что стою я на остановке троллейбуса № 41 у Покровских ворот, напротив рыбного магазина. Вокруг да около люд московский ну прямо-таки кишмя кишит. И все с поклажей: с авоськами, с сумками, с корытами. И все спешат куда-то, толкаются, напирают, того и гляди, давка начнется. Но на меня смотрят почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами.
По всему чувствуется, что наипервейшая жгучая потребность широких народных масс вполне удовлетворена. В эти звездные часы народ московский выглядит упоенно счастливым и кипучим: весь мир готовы перелопатить, Америку, если не догнать, то хотя бы ободрать, Гольфстрим перекрыть… Такая духовная мощь! Однако ж критика в адрес сильных мира сего не замолкает: «…понастроили хрущебы …засели повсюду, …все враги – евреи…все сторожа – шпионы, …во все лезут да лезут…житья от них нету …им и ссышь в глаза, а все Божья роса…»
Тут, откуда не возьмись, Немухин появился, и с ним какой-то поэт, причем хороший мой знакомый, вот только фамилии его вспомнить не могу.
Немухин ему говорит:
– Помнишь, Сева, как мы с тобой по поводу национального начала в искусстве спор имели? Я тогда ряд особенностей, которые в еврейском характере подметил, увязал, так сказать, с нашим «общим делом». Возможно, что по запальчивости несколько переборщил – спор все-таки! Так вот, взял какой-то чудак – не прими, ради Бога, на свой счет – и про все эти мои наблюдения написал. Причем, вроде как с моих слов, даже интонации сохранил, да по существу все переврал. Ведь одно дело в разговоре, когда друг друга с полуслова понимаешь, а потому многое не договариваешь, что-либо сказать, а другое – на письме изложить. Здесь уже слово выверять надо, а то потом хлопот не оберешься, когда всяк, кому не лень, его в «расширительном» смысле толковать будет…
