— И ты не боишься таких слов? Хочешь довести всё до какого‑то общего знаменателя, выровнять, обобщить дырки и столицы? Стереть между ними грань? Поднять Ага–Дырь до Нью–Йорка, или опустить Нью–Йорк до Агадыря? — перебил меня мой собеседник.
— Нет, я только хочу посмотреть: что же за гранью? Что рассмотрится глядя из дырки и что с высоты небоскрёба? Предполагает ли абсурд равновесие? И что из всего этого получится в знаменателе? Что останется в остатке? И какой же это будет остаток? Сопоставляют же самые интеллектуальные представления философов о мире с мыслями и действиями самых «последних» прозаических людей. А бесконечная вселенная любви разбивается на осколки, которые падают на всю землю, и на дырки тоже. И почему бы ни рискнуть весело и грустно объединить органически–необъятный Нью–Йорк и маленькое захолустье по тому вечному, что есть в каждом отдельном человеке? А если заглянуть, что твориться у каждого в душе, то как отличить — кто откуда? Может, только для того, чтобы ещё раз убедиться, что «люди везде — ещё люди, и мечутся между Добром и Злом», — как ты сказал.
— Не абсурдно ли сравнивать такие несхожие места — столицу мира — с самой заброшенной среди степей дыркой, о существовании которой никто и знать не знает? — С оттенком иронии и усмешкой придирался мой художник, а сам, казалось, почему‑то хотел, чтобы я говорила на эту тему. — Урбанистический пейзаж — и степь — ошеломительный контраст. Разница в положении между Агадырём и Нью–Йорком так велика, что какое может быть сравнение? Всем известно, что Нью–Йорк около океана, в дельте большой реки — столица мира, а никому неизвестный Агадырь внутри континента среди степей — дырка, которую на географической карте даже точкой нельзя ограничить — не будет видно. И хотя в Агадыре живут люди, и в Нью–Йорке проживает достаточно многообразное человечество, но внешне это два несопоставимых мира. Что ты придумала?
— В современном искусстве существуют абсурдные сопоставления: в инсталляциях, коллажах, тоже наделённых качествами, которые не могут сочетаться, к примеру, у Дюшана в его знаменитом реди–мейд «Велосипедное колесо» — велосипедное колесо, вмонтированное в табуретку. Колесо и табуретка. А у меня будет — небоскрёб и чум. Юрту–чум можно поставить в небоскрёбе и посмотреть насколько переплетаются небоскрёбы с чумами?
И получится литературная инсталляция. Конечно, меж этими поселениями — пласты геологической истории, но и там и тут есть общее: ущербное и любимое. И везде есть небо.
— Безусловно, чтобы где‑то комфортно жить, нужно что‑то там любить, хоть что‑нибудь одно, по крайней мере. Что ты могла любить в Ага–дыре? Ума не приложу.
— Вдыхая первородный дух агадырской степи, я забывала и себя, и родителей, и всё, что ни есть на свете. Сейчас переведу дух и продолжу. А на просторах Нью— Йорка, надышавшись воздухом, нашла потерянное. Кажется, философ Диоген считал, что основа всего — воздух. У греков дыхание есть жизнь. «Пока дышу — надеюсь». И из самого тёплого воздуха возникает душа. «Душой, дыханием твоим живущей…» У меня есть слабость к воздуху, любовь к высоким потолкам, к большим окнам, в замкнутых пространствах — задыхаюсь. В брезенте палатки, нависающем прямо над носом, я прорезала щёлочку, чтоб видеть краешек звёзд, — иначе трудно уснуть. Как‑то среди ночи подошёл баран и фыркнул мне прямо в лицо.
— Одного воздуха недостаточно для жизни и для таких больших сравнений, воздух хорош для живописи, как в картинах Леонардо, рассекающие полосы воздушной дали. А ты хочешь «в гадчайшей, бесспорной дряни отыскивать прекрасное и высокое?»
— Как я сейчас понимаю, Агадырь дал мне нечто, что подготовило меня к Нью–Йорку, хотя тогда знать об этом я не могла. В агадырские времена многое ускользало от меня, не приходило в голову, не придавалось значения ценности тех мгновений и встреч, деталей, фрагментов, которые иногда так ясно оживают. Что‑то «агадырское» будто со мной повторилось и повторяется. И хотя я приняла и полюбила всяческие преимущества американской жизни, и кажется, более или менее уже естественно себя тут чувствую, но в душе я осталась «агадырской», с Востока. Внутри меня управляет язык моего рождения, а в этом языке так свободно меняются местами глаголы и существительные, что от этой «тусовки» — не могу избавиться, — и я в ней, среди говорящего на этом языке народа.
