Девушки пряли, смеялись, переговариваясь между собой вполголоса.
— Да скоро ли ты, Путята? — спрашивали мужчины. — Ведь не даром пьешь мед… Надо петь… Наш черед петь…
Но Путята продолжал спокойно настраивать гусли, затем, приподняв их, начал перебирать струны, подыскивая нужный мотив, и напевать вполголоса:
Ох, как над Лыбедью, над рекою
Летят соколики длинной чередою!
Эх, годы не те, чтобы с ними лететь,
Мне лишь осталось на них поглядеть…
Все внимательно прислушивались к песне. В гриднице воцарилась глубокая тишина, слышно было жужжание веретен, но вдруг Путята оборвал песню, закончив мотив аккордом.
— Дальше, дальше, Путята! — загалдела молодежь.
— Не подгоняйте старика, как ленивую лошадь, — отшучивался Путята. — Дозвольте спеть что-нибудь подумавши.
И он снова ударил по струнам. Опять воцарилась тишина, и Путята запел:
Как во чистом поле все шатры стоят,
А в одном из них-то молодцы сидят:
На златом столе-то чаши золотые,
В чашах тех вино да меды дорогие.
За столом сидят молодчики удалые,
На подбор богатыри, во боях лихие.
Вот один из них, плечи — словно печь!
Вышел из-за столья, стал держать он речь:
Братцы дорогие, полно пировать!
Мы сидеть не можем — сберемте-ка рать,
Половцы лишают жизни и добра,
Нам не зачерпнуть уж из реки ведра.
Забирают женок и детей в полон,
Этим чужеземцам нипочем закон…
Стыдно нам спокойно нынче пировать:
Половчанин злобный скачет убивать…
Сядем же мы в седла, на лихих коней,
Прямиком на Альту все махнем скорей:
Там увидим — кости русские лежат,
Вороны нам тризну правят и кричат…
Старик умолк, продолжая наигрывать на гуслях среди общей тишины.
— Зачем ты нам поешь зловещие песни! — раздались голоса мужчин. — Выбери повеселей!
— Не знаю, может ли быть какая лучше этой! — отвечал Путята, подняв голову и оглядывая присутствующих.
— Продолжай, продолжай эту самую… — отзывались другие. — Эта хорошая… дальше…
— Я кончил… Вы хотели, чтобы я пел за вас… ну, я и спел, как должно петь мужчинам. Нам не к лицу девичьи песни.
— Не гневайтесь на мед, — отозвалась боярыня. — Выпейте еще чарочку, окажите милость, хоть понатужьтесь, авось на память придет песенка повеселее.
— Правду ты молвила, боярыня! На чьем коне едешь, тому и песенки пой! — отвечал старик.
И он снова взял гусли, ударил по струнам и запел:
Летел орел по поднебесью
Над долиною широкой,
Повстречался взором быстрым
С девой черноокой.
Не летай, орел, высоко —
Там зловещи храмы!
Не ходи, красна девица,
Ждут тебя там чары…
Девушки затаили дыхание и перестали прясть, но Путята опять замолк и, нагнувшись над гуслями, перебирал их, подыскивая какой-то мотив.
— Батюшки! Уже все? — спросили девушки.
Путята поднял голову.
— Хорошего понемножку! — засмеялся он. — Стар уж я стал, не могу много петь.
— Тогда расскажи сказку! — затараторили девушки, подзадоренные песней.
— Да, да, расскажи сказку! — отозвались мужские голоса. — Не заставляй себя просить.
Путята молчал, как бы не слыша их, и потом, подумав, ответил:
— Ну, хорошо, расскажу вам сказку.
— О заклятой княжне…
— О змие, волшебнике и княжиче Валигоре.
— Всех разом не могу рассказать! — улыбнулся старик.
— Ну, скажи такую, какая лучше.
Путята не снимал своих гуслей с колен и, положив руки на струны, начал:
«За лесами, за горами, за широкими реками жил в роще змий крылатый…»
В гриднице сделалось тихо; Путята, поглаживая бороду, переводил взгляд с одной девицы на другую, словно выбирая, какая из них годится в героини его сказки.
«Летал он над землею высоко, похищал молодых девушек, уносил от отца-матери далеко-далеко, в такую страну, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд. Как только услышит пение девушек, сейчас же подлетает неслышно, выбирает что ни на есть краше, обвивает ее шею зеленым чешуйчатым хвостом и уносит неизвестно куда. Ни одна из девушек, которую он выбрал, не могла спастись от его объятий.
Знали его все девушки и их матери и хоронились по светлицам, когда слышали шум его крыльев, колдовской, как пение русалок, как далекое эхо, как журчанье бегущего по камешкам с горы ручейка. Спастись от него было нельзя; если не похищал эту, то хватал ту, но никогда не улетал без добычи…
