Кулеврина поверила сразу. Закаменела.
– Тут ты меня и бросишь. Уйдешь, я умру.
– Нет, – твердо сказал Тит. – Никогда не брошу. Обещаю.
– Смотри, кто гуляет! – сказала через минуту Кулеврина, утирая слезы. – Вроде знакомец твой.
Полог они не опускали, и Тит увидел, как невдалеке, по-журавлиному вздымая ноги, вышагивает французский улан Шарль Крюшон, сочинитель бесстыдных стихов. Рядом семенила тонкая, словно тростиночка, Жизель. На голове – реденький венок из ромашек. Волосы у нее были светлыми-пресветлыми, как у любопытного губастого новобранца, только отливали не соломой, а полированной сталью.
– Она впрямь ему сестра? – с восторженным бабским ужасом спросила Кулеврина.
– Кузина. Значит, двоюродная. Либо того дальше. А то ты не знала.
– И они правда ложатся вместе?
– Истинная правда.
– Так это же блуд! – сладко обмирая, сказала Кулеврина.
– По-нашему, может, и блуд, – молвил, зевнув, Тит. – А по-французски обычное дело. Давай-ка спать, родная.
Прежде чем закрыть глаза, он еще раз взглянул в сторону галльской парочки. Шарль широко и плавно размахивал руками – наверное, читал срамные стихи.
Глаза моей сестры бездонны и безбрежны, как ты, немая Ночь, и светятся, как ты. Огни их – чистые и страстные мечты, горящие в душе, то пламенно, то нежно…
А Жизель кружилась на одной ножке. Танцевала.
* * *
К третьему часу сражения извелись. Уж и переговариваться сил не оставалось. Лежали на сладкой мураве и слушали, как рокочет, гремит, трещит на бранном поле. Нюхали кислый пороховой дым, что приносило изредка ветерком, слушали отзвуки дикарского визга рыжекожих басурман. Молились.
Позиция сипелевской батареи была секретная, возле глубокого лога, по склонам густо заросшего орешником. Решили штабные генералы, что всенепременно поведут антиподы логом отборные части, дабы ударить в тыл объединенным европейским войскам. Видали тут ночью их разведчиков на страшенных птицах, что питаются, как известно, тухлым человеческим мясом.
Пойдут, встретим.
Охраняли батарею французские уланы, полторы сотни. Кони у них умницы – лежат, не всхрапнут, не заржут. Кузины, как одна, простоволосые, локоны в тугие пучки убрали, а перси – наружу. Война! Ля гер!
И в бой уланы первыми вступили. Авангард антиподов верхами на птицах-плотоядах шел. Пропустили их французские кавалеры глубже в лес, чтоб ни один назад не убежал, да ударили в сабли.
Басурмане, которых сразу не срубили, резвы оказались: побросали птиц, завыли-заголосили не по-людски, и врассыпную. Поди, догони на конях в сплошном кустарнике! Выскочил один рыженький – и к расчету Тита Захарова. Ровно пацан какой – тощий, маленький, голый. Носатый и весь узорами мерзостными разрисован. С топором. Успел он топориком замахнуться, не успел метнуть. Тит его банником по голове приласкал. Рухнул антипод, череп у него словно нежный хрящ ребенка лопнул и как ракушка-перловица раскрылся, а оттуда не кровь с мозгами – шестеренки желтенькие!
Удивляться некогда было. Потому что полезли в лог тысячи пеших демонов рыжекожих. Без особого порядка, вроде муравьев. Часть колонной прет, а часть по кустам собаками шныряет. Того и смотри, наткнутся на пушки.
Тут и загрохотал майор Сипелев:
– Четвертая, пли!
Враз повалились плетенные из орешника фашины, засияла на солнце смертоносная орудийная бронза. Навел Тит Кулеврину свою Авдеевну жерлом на басурманскую силу, развел лядвеи литые, крикнул надрывно:
– С богом, родимая!
Кулеврина поднатужилась, ахнула мучительно – и пошла рожать.
У-ух! У-ух! Садит, почитай, без передышек. У-ух!
Не зря, видно, бомбардир Тит Захаров ночью четыре любовных захода делал.
У-ух!!!
Жужжат шрапнели, словно пчелы, собирая ярко-красный мед.
Когда заряды кончились, загородил Тит собой жену, снова за банник взялся. Глядь, а рядом Шарль Крюшон стоит. Без коня бесстыжий поэт-улан, без пистолетов. Каска с конским хвостом помята, сестренка Жизель в крови по самую рукоятку. Видать, есть среди антиподов и живые люди, не одни мертвяки заводные. Рубит Крюшон басурманские головы, как траву косит. Плюется словами молитвы незнакомым французским богам:
– Мердэ! Мердэ! Эпит’т ваш’юмат ля пюситэ!
