Прежде чем войти в спальню, он тихонечко побрякал ручкой двери. Со сна Дангуоле не бывает красивой, а главное, молодой — волосы растрепаны, под глазами мешки. Она это знает, подозревает, что и для него ее утренний вид — не секрет, поэтому, заслышав осторожное покашливание мужа, торопливо отделывает фасад. Если не успевает, забивается в уголок их широкого ложа, натягивает одеяло до подбородка, и только стреляют шальные глаза — один из этюдов времен учебы, эпизод из замечательного фильма, увы, безжалостно искромсанного при монтаже. В давние времена, когда они были молоды, такая игра в прятки обычно заканчивалась обоюдным счастьем, ныне она доставляет мало радости, будто подражаешь кому-то.
«Готова?»
«Входи, входи… Господи, какой ты медведь!»
Но сегодня… «Жди меня, и я вернусь. Д.».
Такую записочку увидел Наримантас на их застеленном оранжевой холстиной ложе, то окно ею завешивает, то кровать застилает… На зеркале отпечатки пальцев, под облупившимся стульчиком орехового дерева капроновый чулок — свидетельство некоторой торопливости, даже экспромта. Но такому выводу противоречил почти образцовый порядок, царивший в спальне: три запыленных транзистора, уйма зонтиков, шляпок и сумочек, обычно разбросанных по всей квартире — трофеи безалаберной и суетливой жизни Дангуоле Римшайте-Наримантене, — на сей раз аккуратно стояли и висели в нише.
Наримантас еще раз прочел записку, пощупал ее пальцами — ясно, информативно и достаточно любезно. Он рассмеялся. Смех прозвучал вызывающе, точно он хотел обмануть кого-то, но обманывал-то лишь себя. Знал, что Дангуоле нету. Он, Винцентас Наримантас, не любивший валяться где попало, скучающий по своему халату, как кадровый военный по сданному в химчистку мундиру, знал, что остался один. Последние дни он словно бы толкал Дангуоле к рюкзаку — возвращался под утро, даже не предпринимал попыток объясниться насчет одной симпатичной медсестры, про которую ей запоздало нашептали больничные сплетницы. Конечно, это было жестоко, догадывался он, растерянно стоя посреди пустой спальни, очень уж явно не скрывал я своего желания как-то отделаться от нее, от ее опеки. Сгинь, уезжай куда-нибудь на лето, хоть на месяц! Нет, она не виновата, ни в чем не виновата, он не просто стал тяготиться ею — ему потребовался простор для чего-то, чего пока еще не было и, может, никогда не будет… И вот пусто; что же теперь делать? Неужто признаться во всеуслышание — соскучился, дескать, по небольшому скандальчику из-за повилики, высохшей еще в прошлом или позапрошлом году, по маленьким капризам Дангуоле, по ее кошачьей ласковости? Ах, кошечка ты, кошечка, не всегда верна дому, иногда даже гадишь в нем, и все-таки… А мог бы я рассказать ей обо всем?
«Поклянись, ты будешь рассказывать мне о своей работе! Клянешься?»
Не нужна была ей никакая клятва — пьянили небуднично звучащие слова. Глаза сверкали каким-то нездешним, призрачным светом, на голубом берете развевалось перо — Дангуоле любила экстравагантные головные уборы, — и он с полной серьезностью обещал делить с ней не только кров и пищу.
Не сдержал обещания, и не потому, что забыл о нем. В молодые годы труд хирурга был для него окружен сияющим нимбом, а заниматься приходилось мелочами, дольше всего набивал руку на аппендицитах. Резекция аппендикса стала его постоянной обязанностью, как, скажем, заготовка дров в добропорядочном крестьянском хозяйстве — не с холодами начинается и не с холодами кончается эта работа. Новичку на первых порах ассистировали хирурги постарше, а потом, ухватив за лацкан, таскал он в операционную студентов, не очень-то отличавшихся от него по возрасту.
«Время у тебя есть, постоишь», — приказывал, стараясь говорить солидным баском, и будущий хирург так же солидно басил в ответ: «Ага, не учи!»
Аппендициты и грыжи, к которым впоследствии добавились завороты кишок и язвы желудка, не особенно интересовали Дангуоле. Не часто вспыхивали небесным светом ее глаза, когда она вдруг воображала, что вылущила из рассказов мужа нечто необычайное. Больше всего занимало ее, что он чувствует, когда режет живую плоть, а он в это время как раз ничего особенного и не испытывал — только до и после операции, как всякий, кто применил оружие, пусть с благой целью, пусть в защиту человека… Она должна была бы понять это, но не смогла и поэтому всячески высмеивала его за якобы крестьянскую тупость и бесчувственность. Правильно рассечь ткани, хорошо пройти, отделить лишнее, вновь все соединить — каждый сосудик, каждую жилочку, — вот что самое важное, а это означает, что ты не имеешь права думать о чем-то другом, кроме кровоточащего клубка, который необходимо размотать нить за нитью. Не сразу понял Наримантас, что Дангуоле волнуют в основном «художественные детали», в ее мире главным была не сама жизнь, а показ острых ее ситуаций. Сообразив это, Наримантас перестал быть сдержанным в своих описаниях, не жалел натуралистических деталей, которых прежде избегал, — даже думать о них противно было, теперь он рассказывал, как кричат оперируемые под местным наркозом, как вздуваются у них кишки, как вырезали двенадцать килограммов сала у одного толстого бухгалтера, которого душила страшная жировая опухоль, как…
