На исходе дня. История ночи - страница 9

Трудно преувеличить чувство беззащитности и подозрительности, порождаемое темнотой. «Ночью мы пребываем в тени смерти, столь велики опасности», — писал автор книги «Занятия женатого мужчины» (The Husbandmans Calling; 1670). Многочисленные шекспировские персонажи пытались измерить «недра хмурой ночи» (night's «foul womb»)[6]. Лукреция восклицает после сцены изнасилования:

Тогда как небеса излучали Божественный свет, тьма предвещала мучения, ожидающие преступников после смерти. Ночь, черная как смола, кишащая чертями и демонами, зачастую приравнивалась к аду («вечной ночи») и как бы предвосхищала загробное царство хаоса и отчаяния. В «Бесплодных усилиях любви» (1598) король Наварры выражается так:

Действительно, некоторые богословы были убеждены, что Бог создал ночь как доказательство существования ада. «Словно лик преисподней», — описывал наступление сумерек венецианец XVII века.

Ночь безжалостно лишала мужчин и женщин зрения, самого ценного из всех органов чувств. Даже слух или осязание не позволяют человеку управлять ситуацией в той мере, в какой это допускает зрение^>5. Возможно, значимость его была бы не столь исключительна, будь человеческие сообщества раннего Нового времени менее зависимы от личных взаимодействий. Но общины, как в сельской местности, так и в городской среде, представляли собой небольшие традиционные сообщества, в которых ведущую роль непосредственно играли личные связи. Зрение позволяло людям оценивать характер и поведение — жизненно важные аспекты личности. Манера держаться, осанка и выразительность взгляда обнаруживали внутреннюю сущность человека. Один польский аристократ XVII века утверждал: «Что вы видите, когда простак или трус пытается сказать нечто дельное? Он ерзает, вертит руками, теребит бороду, кривит лицо, стреляет глазами и разбивает каждое слово на три. Благородный человек, напротив, отличается ясным умом и хорошей осанкой; ему нечего стыдиться»^>6. Одежда делала социальные различия более контрастными. В некоторых городах законодательством, регулирующим расходы, носить шелк и атлас разрешалось только знати. Да и не важно, была ли одежда простой или экстравагантной: ее фасон и цвет несли информацию о возрасте, роде занятий, социальном статусе владельца^>7.

Шотландский поэт Джеймс Томсон горестно стенал, что ночью «порядок рушит ложь; вся красота уходит; определенности нет; и радостное разнообразие [дня] сливается в одно темное пятно»^>8. Друзей легко принять за врагов, а тени — за призраков. Изгороди, рощи и отдельные деревья начинают жить иной жизнью. «Человек, идущий в потемках, — писал в 1639 году Хамфри Милл, — видит куст, но принимает его за вора». Играл злые шутки и слух. Звуки, на которые мы не обращаем внимания днем, ночью требовали, чтобы их услышали. «Ночь тише дня, — заметил писатель начала XVII века Джордж Герберт, — но ночью мы боимся того, на что не обращаем внимания днем. Нас часто бросает в холодный пот от мышиной возни, скрипа половицы, собачьего воя, крика совы»^>9.

Днем можно укрыться в толпе. В больших и средних городах «толпа успешно защищала и охраняла отдельного человека», отмечал корреспондент одной лондонской газеты. Опасности, грозившие душе и телу, множились после наступления темноты, когда семьи были вынуждены самостоятельно оберегать свой покой, но при этом были лишены силы, которую давало зрение. Когда, как не под покровом ночи, зло, освобожденное от привычных ограничений видимого мира, могло совершаться безнаказанно? «Здесь никогда не светит солнце порядка», — жаловался Томас Миддлтон. «По ночам, — признавалась дама Сара Каупер, — я молю Всемогущего Господа оградить меня от злых духов и злых людей, от страшных снов и кошмарных видений, от пожара и других ужасных происшествий… столь многих несчастий, о которых мне известно, и тех неизвестных бедствий, которых, безусловно, еще больше»