Я стою рядом и смотрю на снимки, разлетевшиеся по ящику веером. На них обнаженные женщины. Грибан перебирает фотокарточки. Одну за другой откладывает в сторону. На предпоследней задерживает взгляд, выпрямляется. Долго не отводит от нее глаз.
— Это у которого взяли?
— У рыжего, который пониже, — отвечает сапер, отобравший бумажник у летчика.
Грибан смотрит на пленного тяжелым, недобрым взглядом, опять переводит глаза на карточку, снова — на пленного.
— Вот что они с нашими сестрами и женами делают, — наконец произносит он глухо и расстегиваем верхние крючки полушубка, словно ему становится трудно дышать.
— Эту карточку все посмотрите, — говорит он, повысив голос. — И всё запомните…
Он протягивает фотографию нам.
На любительском снимке полураздетая девушка. Голые руки и плечи в шрамах, словно ее били кнутом. Крупный с горбинкой нос. Длинные, растрепанные черные волосы. Густые черные брови. Большие темные, округлившиеся в страхе глаза… Здоровенный улыбающийся детина в эсэсовской форме приложил палец к ее подбородку. Он, видимо, пытается приподнять ее голову, чтобы заглянуть девчонке в глаза. А рядом с ним самодовольные улыбающиеся морды. Выродкам весело — развлекаются…
Я не в силах взглянуть на рыжего. Он стоит рядом — рукой достать, а я не смею поднять на него глаза — боюсь, что ударю его прикладом или врежу пинка. Именно таким образом мне хочется заступиться за эту девчонку, со страхом закрывающуюся от объектива.
Саперы и батарейцы, рассматривающие фотографию, молчат, потрясенные увиденным на маленьком бесстрастном клочке бумаги. Но пауза длится недолго.
— У меня вот такая дивчина в Коломые осталась, — неожиданно произносит один из саперов.
И сразу как прорывается. Со всех сторон сыплются возгласы:
— Убить их мало!
— Бей их, ребята!..
Крепкий, коренастый сапер замахивается на рыжего прикладом, но его успевают схватить за руку, отталкивают назад. Рыжий невольно приседает, словно у него подгибаются колени, закрывается от удара руками. Глаза его снова полны животного страха.
Мельком смотрю на второго и поражаюсь. Он стоит, сжав тонкие губы в усмешке, выпрямившись во весь рост. Кроме ненависти и презрения, больше нет ничего на его белом, словно известковом, окаменевшем лице.
Перед нами вырастает Грибан. Комбат закрывает рыжего своей могучей фигурой:
— Прекратить!! — кричит он в упор солдатам, придвинувшимся к пленным вплотную. Обернувшись вполоборота к Бубнову, он бросает жестко и властно:
— В блиндаж их! Немедленно!
Кравчук и Бубнов подталкивают пленных к ступенькам, показывают им дорогу жестами. Рыжий опять понимает без слов. Он проворно бросается вниз, к двери. В узком проходе останавливается, оборачивается, затравленно смотрит назад. Сверху на него надвигается долговязая прямая фигура второго фашиста. Этот ничуть не согнулся перед опасностью. Не испугался. Он по-прежнему смотрит прямо перед собой и идет спокойно, заложив руки за спину, а рыжий в страхе пятится от него в дверь.
— Надо допросить их, Петр Семенович. У нас кто-нибудь знает немецкий? — спрашивает в блиндаже Грибан.
Бубнов пожимает плечами:
— По-моему, никто не шпрехает.
— Тогда бери Смыслова и Дорохова и ведите немцев в штаб бригады. Это оттуда просили взять языка. Зайдите по пути к Кохову. Пусть порадуется.
— Сейчас вести?
Грибан смотрит на него, словно не зная, что ответить на этот вопрос, наконец произносит:
— А когда же?! Не ставить же их на довольствие. У нас у самих харчей не хватает.
— Хорошо, сейчас и двинемся, — спокойно говорит Бубнов. — Собираться нам нечего — всегда готовы.
Грибан дает последние напутствия:
— Особенно берегите рыжего. Он своего фюрера продаст со всеми потрохами и кальсонами. Все расскажет. А эта глиста, наверное, из эсэсовцев. Матерый. А вообще они многое должны знать о расположении войск. Как-никак летчики. Ну, давайте…
— Товарищ старший лейтенант! — вступает в разговор Юрка. — Может, нас с Дороховым оставить, других послать?
— Почему? С какой стати?
— Нам же в разведку сегодня. За языком. Вы сами приказали готовиться.
Грибан глядит на Смыслова, словно первый раз его видит:
