– Привал! – распорядился следователь, бросив на траву драгоценные пакеты с бычками, которые не доверил нести никому.
– Вон объект, – Мишаня указал на выглядывающие из-под елки ноги в рваных носках.
Овчарка упала в обморок.
«Женщина есть женщина!» – любовно лизнул ее в нос Бобик. Задыхающийся прокурор-криминалист-следователь схватился за грудь и нащупал фотоаппарат.
– Эврика-а! – заорал он, вспомнив, что забыл сфотографировать место преступления. – Я пойду на съемки.
Все оживились. Даже овчарка пришла в себя и томно забила хвостом о траву. Каждый предлагал следователю свою помощь. Забыв про пакеты с уликами, группа шумно, словно на пикнике, двинулась назад к поляне. Барабас даже затянул песню про «гарну дивчину», но умолк под строгим, сквозь очки, прокурорским оком.
На предполагаемом месте преступления развернулась фотосъемка. Каждый норовил попасть в кадр. Барабас снялся в обнимку с Мишаней, кинолог – с собакой. Потом следак, поправив очки, попросил снять наручники с задержанного, заломал ему руку, и Барабас заснял скривленную физиономию пастуха Евсея и героический лик прокурорского работника. Затем следак запечатлелся в гордой позе, с ногой на груди поверженного врага. Разохотившись, протянул Евсею лопату и велел замахиваться, а сам ногой возжелал ударить предполагаемого злоумышленника в грудь, но сумел только по коленке. Отщелкав еще несколько героических кадров, на которых сбивали Евсея с дерева, травили собакой, охреначивали по горбу лопатой, решили двигаться, наконец, к вонючим носкам.
Первым отказался идти кинолог, сославшись на собаку, которая может потерять нюх. Вторым упал под дерево Евсей, прошептав:
– Можете еще со мной фотографироваться, но дальше я не пойду, хоть снимайте на портрет…
Ужасно завидуя оставшемуся у машины водиле, три богатыря – Барабас, Мишаня и следователь – тащились дальше.
– Мои улики!.. – когда дошли до рваных пакетов, запричитал работник надзора. – Кто осмелился их порвать и все высыпать? – подозрительно оглядел торчащие из-под елки ноги.
Довольная кукушка, квакнув, взлетела на толстый сук.
– У-у-у, Джек-потрошитель, – обозвал следак пернатую нарушительницу закона.
Та захлебнулась от комплимента.
«Только не Джек, а Джессика».
Сложив улики в новые пакеты, ползком, зажимая носы, двинулись к ногам в рваных носках. Голова кружилась. Следователь вспомнил, как он ходил в детсадик и как-то, вставая с горшка, опрокинул его. Барабасу мерещился ротный нужник.
– Сто нарядов вне очереди!.. – шептал он, продвигаясь все ближе к цели.
«Я же десантник! – внушал себе Мишаня Бурундуков. – А русский десантник замочит врага даже в сортире…» – добрался до синих ног, на последнем издыхании сдернул носки и, отрезав небольшой кусок следаку для улики, бросил их в выкопанную прапорщиком-младшим лейтенантом неглубокую ямку.
Сразу стало комфортно и сухо…
Легкий, ненавязчивый запашок веял от недельного трупа… Все блаженно дышали свежим воздухом, и жизнь казалась прекрасной и бесконечной.
– Явное самоубийство, – сделал вывод следователь, разглядывая безголовый труп.
– Это как пить дать! – подтвердил Барабас.
Лишь один Мишаня засомневался:
– А как же голова от него за километр оказалась?..
– Закатилась! – был ответ прокурорского работника. – Кстати. Где она сейчас?
– У меня в сторожке под лавкой лежит… И записка еще…
– Дайте-ка сюда предсмертную ксиву, – протянул руку следователь и глубокомысленно прочел:
«Козел! Фиг найдешь свою гармонь».
– Все ясно, – спрятал записку в карман. – Взяв гармонь, он пошел в Гадюкино на свадьбу, вспомнил, что забыл побриться, решил сделать это в пути и случайно…
– … Отрезал себе голову, – хлопнув в ладоши, закончил версию Барабас. – Все сходится.
– Точно! – поддержал их Мишаня. – Когда дошел до этого места, вспомнил, что идет без головы, и упал под елку…
– Издеваешься?! – строго глянул на него следователь. – Как же он вспомнил, если на нем головы с мозгами не было?
– Мозги и голова – это разные вещи, порой даже несовместимые… – стал философствовать Мишаня. – Вот, к примеру, товарищ Барабас…
Но, увидев огромный кулак, решил еще поработать над версией.
