Кто-то в конце концов надоумил:
— Поставьте ему пиявочек на затылок!
Отца дома не было, да он и не вмешивался в эти дела. Пиявки Фолику поставили раз, другой — немного помогло: он стал узнавать буквы в молитвеннике, стал говорить более внятно. Все же учителя жаловались:
— Уж очень туг по части грамоты. Нет, не отцовская голова у него!
Все это происходило в те годы, когда «дом» был полон забот о подросших детях, когда выдали замуж Шейндл, женили Иону и готовились к свадьбе Шолома.
Супруга Михоела не желала больше иметь детей. Ей не верилось, что она способна еще родить, но все же вновь понесла и сразу возненавидела свой пухнущий живот. Она ненавидела надвигавшуюся старость и сочла позором беременность на склоне лет. В этой беременности ей почудились возмездие и кара, — ведь все прежние дети были лишь средством избавиться от греховной тоски и неутоленных желаний. Где-то она слышала: всевышний карает ту часть тела грешника, которой он нарушил закон, ибо так указано в библии: «Ухо, которое было отверсто на горе Синай и слышало мое веление: „Да не продаст себя никто в рабство“, но не пожелало покориться божественному гласу, должно быть пригвождено».
Ее охватила неодолимая грусть. Тоска, словно тяжкая болезнь, сотрясающая все тело, мерцала в ее глазах, расползалась желтыми пятнами по рукам, по пальцам и даже ногтям. Неожиданно она обнаружила глубокие морщины, избороздившие ее лицо, старческую желтизну, окаймлявшую рот. Тогда она стала скрывать свой располневший стан в отдаленных, тихих комнатах, прятала позор от людей. Там, наедине с собой, она молилась. Потом выходила заплаканная, так и не найдя успокоения, — все великое множество слов, наполнявших молитвенник, не могло ее насытить.
В эти годы она привадила к дому одного бедного еврея, пожилого, смуглого, низкорослого, набожного, хмурого, молчаливого. Она помогла ему стать мучным торговцем. Жалкая то была торговля. Он сам поставлял товары в «дом». Делал он это крадучись, стесняясь посторонних, — ведь все знают, кто и из каких соображений помог ему обзавестись торговлей. Тихими, вкрадчивыми шагами проникал он в дом, бесшумно и незаметно.
Проникшись жалостью к этому человеку, хозяйка не давала его в обиду прислуге, сразу невзлюбившей его за неизменную мрачность, за опущенные к земле глаза: он никогда не смотрел женщинам в лицо, он никогда не улыбался.
— Вот и Зейдл, — вздыхала она, увидев его, — вот горе горькое…
Зейдл не входит в дом, как все, а появляется неведомым образом: обернешься, а он уж тут как тут.
Его руки, засунутые в рукава, прижаты к груди, сам он, навалясь верхней частью туловища на дубовый стол, стоит один-одинешенек в пустом углу столовой. Его взгляд всегда устремлен в истрепанную записную книжку.
Хозяйка «дома» выходит к нему с шалью на плечах, шарфом на голове, будто к богослужению, встречает его как божьего посланца, усаживается робко вдали, у противоположного края стола, и остается в таком состоянии по часу и более. Вначале она расспрашивает Зейдла о его скудных заработках, о его бедствующей семье, затем, чрезвычайно осторожно, пытается разузнать у него о разных карах, которые господь ниспосылает на грешников в этой земной жизни и в будущей, загробной.
— Что же уготовано грешнику на том свете? — спрашивает она.
— Грешнику?
Зейдл сердито наклоняется к своей записной книжке. Он раздражен и недоволен хотя бы тем, что его, ученого благочестивого талмудиста, принимают за бабьего учителя. Он отвечает сердито и нехотя:
— Есть грешники, которые будут гореть в огне вечном, разве что пришествие мессии избавит их от страданий. Есть и другие… «коемуждо по делам его воздастся».
— Ну, а женщины? — допытывается она.
— Женщины?
Зейдл морщится. Он вообще недолюбливает эту разновидность рода человеческого.
— Что ж… женщины? И женщинам не миновать того же… Но скудно число богоугодных деяний, кои будут им зачтены…
Тишина. Хозяйка погрузилась в раздумье. Тяжелая тоска охватила ее, мерцает в глазах, проступает в каждой складке лица. Вдруг она шепчет:
— Ну, а если замужняя женщина согрешит? Что ее ожидает «там»?
