Он очень хорошо знал, что Блюменштант недолго будет его дожидаться: винные пары, с помощью усыпляющей тишины и наступающего мрака, возьмут свое. О дальнейшем Перлович не заботился: он также знал, что капитан проспит у него на террасе до утра, потом выкупается в пруду и, освежившись, забудет, о чем шла речь накануне.
Подтянув подпруги у седла, он сел на своего смирного коня и поехал в русский город.
Дорога шла, извиваясь по берегу крутого оврага, скалистые берега которого почти отвесно спускались на зеленеющее, густо заросшее кустарниками дно. Внизу шумел и пенился ручей Бо-су, перехваченный бесчисленными мельницами самых миниатюрных размеров; кое-где слышались звуки рожков, дающих знать, что та или другая мельница свободна и желающие могут приносить свое зерно для перемола. По чуть заметным тропинкам спускались и поднимались серенькие ишаки с тяжелыми мешками на своих костлявых спинах. Вереницы закутанных сартянок, спешивших куда-то с узелочками в руках, стремительно кидались в сторону и при приближении чуждого всадника прижимались лицом к стенкам. Откуда-то из чащи со свистом вылетел маленький камешек, щелкнул о дорогу перед самыми ногами чалого и поскакал дальше, рикошетируя по пыльной дороге.
Перлович погнал шибче.
— Экие скоты, — подумал он, — вот этак попадись к ним в руки; живой не выскочишь.
Когда Перлович поравнялся с развалинами кокандской башни и стен старого города, он увидел правильные кварталы европейской части.
Красивые одноэтажные белые домики окаймлялись аллеями молодых, недавно посаженных тополей. Почти всюду, куда только хватало зрение, видны были безобразно перепутанные леса вновь созидающихся построек; на просторных площадях сложены были запасы строевых материалов. Почти в самом центре, из-за громадной палатки с крестом наверху, заменявшей временно церковь, виднелись ярко освещенные окна магазинов. На шоссированных, прямых и широких улицах кипела жизнь; сновали экипажи, всадники и пешеходы. Днем все живое пряталось от невыносимой жары, зато вечером, когда зной сменялся живительной, полной аромата прохладой, все, что только могло двигаться, выходило на улицы.
Просторно и широко раскинулся новый, словно из земли выросший город, но все в нем, на что только вы ни обращали внимание, поражало своей недоконченностью. Казалось, каждая встретившаяся личность, каждый предмет, деревцо, вновь посаженное, узорный заборчик, камни, заново отесанные, короче, все говорило: «Что с нас взять, мы еще пока на биваках. Вот, погодите, после что будет».
Это город-лагерь; и долго еще на нем будет лежать эта своеобразная печать, несмотря на то, что уже много семейств прочно основалось в своем новом отечестве и ввело в обыденную колею свою семейную и общественную жизнь.
Задумался Перлович, глядя на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Он стоял на высокой горе, на повороте Большой Чимкентской дороги, и мог рассмотреть весь город, что называется, с птичьего полета.
С каждым днем, — думал он, — прибывает и прибывает население нового города; не по дням, а по часам увеличиваются новые потребности... Следи за ними, Станислав Матвеевич, изучай эти самые потребности, изыскивай все способы к их удовлетворению, предупреждай их, если сможешь... В этом-то и кроется вся сила, вся тайна науки обогащаться... С пустыми руками приезжают сюда люди, и, смотришь, через год уже ворочают изрядными рычагами, действуют; а ведь люди эти из той же глины сделаны, не из золота... Расщедрилась судьба, послала тебе средства, и средства изрядные; мозгами тоже не обидела — ну, и орудуй...
Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону; всадник чуть не вылетел из седла.
Длинная, худая, как скелет, почти черная фигура, вся обнаженная, за исключением только нижней части туловища, где болталась грязная рваная тряпка, в двух шагах от Перловича, протягивала к нему дрожащую руку.
Красные, воспаленные глаза гноились и усиленно моргали; вместо носа зияло отвратительное отверстие; седые клочья окаймляли беззубый рот.
— Амак, урус! силлау[1], — гнусило несчастное существо и потянулось к поводьям уздечки.
