— Разбился? — взволнованно вскрикнул Кухтин.
— Нет, хуже! Он совсем не долетел до земли. Зацепился своим парашютом за крест сельской церкви и повис на нем.
— Ну надо же! Совсем не повезло парню! — с сожалением протянул Кухтин.
— А церковь-то высокая? — спросил Сидоров.
— Высокая, с колокольней.
— Ну и как он?
— Заметили его немцы. Ракетами начали освещать, но не стреляют. Сбежались к церкви, что-то кричат по-своему. А я ведь тоже в таком положении, как и Балоба, только не видят они меня, в погреб я спрятался, а парашют в стог соломы сунул. Ну, сижу в погребе, да нет-нет и выгляну из него. Фашистов полно. А наш Балоба висит на стропах да папиросу за папиросой смалит. Волновался, видно. Здорово волновался. Ну и вот до рассвета они его не трогали. А потом, когда небо маленько прояснилось, лестницу притащили, забрались на крышу, снять его хотели. Н-да! А любопытных возле церкви страсть сколько собралось! Прямо как на какой-нибудь большой митинг. Все здесь. И офицеры, и солдаты, и крестьян много. Ну ладно! Забрались они на крышу и другую лестницу начали подставлять! А он вдруг как начал швырять в толпу гранаты да потом из автомата как полоснет. Боже мой, что же тут было! Все как бросятся врассыпную, сбивают друг друга с ног. Шум, крик, стоны, паника. Но вот и фашисты начали стрелять. — Найденов тяжело вздохнул. — Изрешетили пулями Балобу. Всего изрешетили. Редкостный, можно сказать, случай.
— Геройская смерть! — заметил Назаренко. — Таким товарищем гордиться надо.
— И всё, ребята, произошло в какую-то минуту, а может быть, и меньше, но сколько фашистов перебил Балоба за эту минуту, дай бог каждому из нас. Позднее мне крестьяне говорили: одних убитых только двадцать восемь человек, а ведь и раненые были. Вот, ребята, как Балоба умер.
Найденов умолк. Молчали и солдаты. Каждый из них мысленно представил себе церковь, висящего на кресте парашютиста, толпу гитлеровцев и летящие сверху гранаты.
— А издевались как над ним! — тихо добавил Найденов. — Целый день стреляли по нему. Подойдет какой-нибудь к церкви, вскинет автомат и очередью — трах-х! В мертвого стреляли!
— А ты откуда это знаешь? — спросил Кухтин.
— Сам видел. Целый день сидел ведь в погребе.
— Ну и как же ты?
— А так! К вечеру, слышу, кто-то в погреб лезет. Я подумал — фашисты. Прижался в угол, автомат на изготовке держу. Смотрю, женщина. Лет сорока. Залезла в погреб, а меня не видит. Рядом стоит и эдак спокойно набирает из бочки огурцы Думаю, надо спросить, как отсюда лучше выбраться. И так это легонечко тронул ее рукой за плечо. А она как завизжит, да из погреба. Я схватил ее, рот зажал и торопливо шепчу: «Тише, дура! Я тебе ничего плохого не сделаю. Я советский воин, здесь от немцев спрятался. В лес мне нужно, скажи, как пройти». А она вылупила на меня глаза и лежит на бочке ни жива ни мертва. Потом кое-как пришла в себя, успокоилась. Ночью прислала ко мне своего сына. Он принес мне крестьянскую одежду, а потом провел в отряд Колодченко. Вот с тех пор и воюю вместе с партизанами.
— И хорошо воюете? — спросил Назаренко.
— Да нет! Больше все по мелочи. Крупных операций пока еще не было. Правда, тут как-то немецкий эшелон под откос пустили, а потом еще и два гарнизона их уничтожили!
— Неплохо! — засмеялся Сидоров.
— Ну и что ж ты? Теперь опять в батальон к Михайлову пойдешь? — протягивая пачку немецких сигарет, спросил его Кухтин.
— К нему, — ответил бородач, рассматривая взятую им сигарету. — Это что ж, трофейная?
— Трофейная.
— Значит, уже воевали?
— У-у! Милый мой! — протянул Кухтин. — Хватился! В таких переплетах были, что и не знаю даже, как и живыми остались. И мы фашистов били, и они нас. Последний бой был таким, что даже страшно вспомнить.
— Есть потери?
— А как же! И раненые тоже. Вот смотри, — он указал кивком головы на Сидорова, — как моему другу по черепу стукнули. Чуть пополам не разбили. И ничего, воюет.
— А у тебя что? — спросил Найденов, дотронувшись до забинтованной руки Кухтина.
— Заживет!
— Это верно, — согласился Найденов.
Поплевывая семечками, стороной прошел белоголовый партизан. Он то и дело щурился и, как показалось Сидорову, кого-то искал.
